попечение доктору Лейбману, и ей стало лучше. Она еще не оправилась до конца — это связано с тобой, веришь, нет, — но сейчас она под наблюдением, не волнуйся. Выздоровеет.
«Эх, Эллен!» — подумал я, но ничего не произнес.
Флоренс протянула руку и мягко положила ладонь на мою руку. Ждала, что я отвечу? Разрешения на полный разрыв со мной?
— Разумеется, — сказала она, — у нас с тобой получалось лучше, но я не глупа, чтобы думать, что все в жизни повторится! — Она убрала свою холеную руку. — Но ты же видишь, как он мил? Он заботится обо мне, Эв. Постоянно! А с тобой я всегда чувствовала себя временно, будто — раз! — и ты исчез! А Артур всегда со мной и для меня. И, Эв, неужели, неужели я не заслужила этого? По-моему, заслужила. Видишь ли, мне позарез нужно постоянство. Ты — прекрасный человек, но твоя натура… Все психоаналитики говорят, что ты — невротик. Доктор Вайсбарт, наш новенький, замечательный врач, говорит, что я делаю единственно возможное в данной ситуации и что ты — психический калека и нуждаешься в основательном лечении. Я говорила ему, что не нужно этого, а он говорит, что, вероятнее всего, — необходимо! Хотя это уже не мое дело — то есть, конечно, мое, я тоже близкий тебе человек — и не надо так обиженно смотреть, я ведь не нужна тебе больше, давно была не нужна, сам знаешь. Раньше мне казалось, я могу помочь, что, не помогая тебе, я совершаю неблаговидный поступок. Но сейчас все стало на свои места, и если я не смогла, то признаюсь — не смогла. Извини, моих сил не хватило, прости, если сможешь!
Я наклонился и поцеловал ее.
— Благословляю вас, — сказал я. — Благословляю вас обоих.
— Спасибо, дорогой! — сказала она. — Ты непередаваемо великодушен! — Она счастливо рассмеялась. — Почему-то всегда мечтала о муже-юристе! — И позвала: — Артур!
Он был невдалеке.
— Артур! — Успокоенная тем, что он идет к нам, она снова повернулась ко мне. — Думаю, теперь мы можем заключить действительно справедливый договор. Мои лучшие годы отданы тебе, а ты все еще привлекателен и полон сил. И твои способности по части зарабатывания денег огромны!
Подошел Артур.
— Если хочешь, — предложил он, — я по-прежнему буду представлять твои интересы. Улажу твои денежные дела.
— Нет, я найму другого, — поторопился ответить я.
Затем подумал, зачем напоследок ложка дегтя?
— Я передумал, Артур, — сказал я. — Будь и дальше моим юристом. Если хочешь. Только прошу одного!
— Да, да, весь внимание! — деловито нахмурился Артур.
— Флоренс во всех случаях должна быть на первом месте. Ее интересы — превыше всего.
Флоренс порывисто обняла меня. Артур, стоявший рядом, тоже.
— Я напишу письменный договор, — сказал он, — который станет справедливым по отношению к вам обоим. Ждите его через пару дней.
— Завтра, — быстро сообразила Флоренс.
— Придется перенести несколько встреч. Думаю, успею. (Он успел. Я отдал Флоренс абсолютно все в обмен на полную свободу от нее в будущем.)
Он поднялся. За ним — Флоренс. Он встряхнул свой пиджак. Флоренс взяла меня за руку, и мы пошли к их машине.
— Артур и я думаем отправиться в Мексику. Что-то вроде медового месяца пополам с разводом и делами. У Артура там клиенты с огромными хасиендами.
Она рассмеялась и влюбленно взглянула на Артура.
— Сколько тебе здесь осталось, Эдвард? — спросил он.
— О, да, действительно? — воскликнула Флоренс. — Сколько еще и чем мы можем помочь? Такой ужас, Артур. Ты только вникни, человек хочет убить себя, а его прячут в психушку!
Мы дружно посмеялись, и на этой ноте им показалось, что можно уезжать.
— В каких областях думаешь приложить свои таланты? — спросила Флоренс уже из машины.
— Очень интересно окунуться в производство алкогольных напитков, — ответил я.
— А что? Очень интересное занятие, — сказала она. — До свидания!
И они уехали.
На повторном слушании я поведал судье Моррису, что после больницы буду работать у человека, разводящего кроликов на коммерческой основе.
— Вот он сам, — сказал я и показал на дядю Гвен, который вместе с Гвен сидел в зале.
— Интересное занятие, — ответил судья и тут же подписал мое освобождение.
Доктор Ллойд не вымолвил ни слова. Судья расписался, и на этом все закончилось.
— Будет хорошо, если время от времени вы будете позванивать мне, — сказал судья потом, когда мы шли к машине.
— Что значит время от времени?
— Ну, раз в год. Между прочим, что же все-таки с вами произошло?
— Хотел испытать воскрешение на своей шкуре. Для этого потребовалось убить себя.
— Хотя я ничего не понял, прошу более не делать этого. Я позволяю вам уехать, несмотря на здравые советы психиатров. Не подведите!
Жили мы вместе: Гвен, Анди и я на верхнем этаже дядиного дома. У меня была своя комната, но иногда я ночевал с Гвен. Большинство ночей мы проводили раздельно, потому что я не хотел. Приглядывались друг к другу. Просыпаясь, мы глядели друг на друга в поисках ответа на вопрос: не пора ли расходиться? Мы осторожничали. Подобно двум ягуарам, подобно двум тиграм, которые случайно встретились на пересечении троп и стали по-звериному сожительствовать: охотиться вместе, есть вместе, спать вместе в укромном уголке чащоб. Но какое-то недоверие, не друг к другу, а к джунглям наших душ, осталось.
За стойкой бара мне пришлось познакомиться со всей командой местных полуночных выпивох. Я едва открывал рот, но люди нашли во мне что-то им симпатичное. У многих не находилось собеседника, и спустя какое-то время они делали мне просто берущие за душу признания, будто хотели, чтобы я свидетельствовал за них, поручительствовал в этом необъятном мире неравного соперничества.
Вскоре я превратился в бесплатного советника по духовной части для всей округи. И даже стал немного знаменит. Покупатели приносили мне подарки: остатки урожая с огородов и нереализованные продукты с куриных ферм. Прошел слух, будто я обожаю малину. Я вообще-то к ней равнодушен, но если бы любил, то меня бы ею завалили. Я получал банки домашнего варенья и чилийского соуса, сетки зимних яблок и груш. Одна старушенция, законченная алкоголичка, связала мне прекрасный свитер из галуэйской шерсти. Читатели приносили мне прочитанные книги и журналы лишь спустя несколько дней после поступления. Я и глазом не успел моргнуть, как оказался иждивенцем окрестных добровольных жертвователей.
Но жил я для утренних часов. Гвен открывала бар, дядя приходил работать только в дневной наплыв, поэтому до двух я не спускался. Времени было страшно много, я умудрялся даже увеличивать его, садясь за машинку едва светало.
Начал я с письма отцу, причем оно не являлось заставкой для повести или рассказа, просто написал его для себя. С отцом надо было разобраться! С письма пошло-поехало остальное. Мемуары? Признания? Это был опыт анализа самого себя, существование в нескольких разрезах времени одновременно.
Через пару недель я приступил к рассказу об отце (гора Аргус висела на стене над моим письменным столом!), особенно о том моменте, когда я признал его своим братом, а не отцом, и о том, что, когда я осознал это, он так и остался для меня братом, а не отцом.
Затем я отложил листки в сторону. Без сожаления и чувства неудачи. Потому что я писал для себя, а не для других. Я начал писать о юноше из колледжа, поглощенном ненавистью к одному человеку. Эту ненависть он переносил на всех встречных, мстя всем за одного.
Потом в повествовании появилась девушка, она оказалась понимающей, терпеливой и любящей, поэтому он разрешил ей любить себя.