семья.
Майкл пообещал приехать как можно скорее. Он сказал, что отца перевезли в похоронный дом.
Сыновья Глории сидели в одной из комнат, как пара воронят, оба в черном. Над телом отца все еще где-то работали. Мистер Тантон попросил меня в сторонку. Я подготовился выслушать деликатный вопрос.
— Ботинки вашего отца, — зашептал он, — в плохом состоянии, на одной подошве — дырка, и в целом ботинки изношены. Разумеется, это не так уж и важно, тело будет прикрыто до пояса… все зависит от того, как вы… Я подумал, что надо сказать об этом.
— А куда он пойдет в них? — спросила мать, когда я передал ей драматическую новость. У отца, сказала она, была другая пара, но она сгорела. Первый раз она упомянула про поджог.
Почему-то мне захотелось, чтобы отец был обут в достойную обувь. И я повел маму на улицу, в обувной магазин.
Уже несколько часов меня не покидало ощущение, что мать хочет что-то сказать мне. Я отвел ее в ресторан.
— Тебе надо покушать, — сказал я.
Она поела, и хорошо поела.
Выпив одну чашку чая, она попросила вторую.
Иногда люди, сами того не подозревая, сигнализируют другим о чем-то готовящемся. Когда мама заказала вторую чашку, то тем самым дала мне понять, что сейчас что-то скажет. А дополнительная порция ей нужна для обдумывания.
— Эв! — сказала она. — Мне кажется, что ты здоров.
Я рассмеялся.
— А я только что решил, что я — псих.
— Но почему, Эв? — спросила она и взяла мою руку.
— Я думаю по-другому, чем остальные.
— А ты уверен, что это так плохо?
— Я никого больше не люблю… кроме тебя. Но больше никого.
— Что случилось с Флоренс?
— Я пробовал дозвониться ей. Служанка говорит, что она уехала куда-то. Впрочем, ты ведь говоришь о наших с ней отношениях?
— Флоренс — прекрасная женщина.
— Жизнь с ней угнетала меня.
— Она — прекрасная женщина. Много помогала тебе.
— Да, да! Помогала убивать меня. А я медленно убивал ее!
— Ну, это ваши личные проблемы. Тебе лучше знать, что есть что у тебя в доме! Но домашние дрязги еще не симптом сумасшествия?
— Это не то слово. Я стал опасен другим людям и их образу жизни.
— Не поняла.
— Ну, пожар… К примеру.
Мать задумалась. Затем сказала:
— Все годы моей мечтой, моим страстным желанием было сжечь эту проклятую трехэтажную образину! Я благодарю тебя, спасибо за то, что сжег этот дом!
— Вот как!
— В этом доме было слишком много комнат!
— Да.
Она поцеловала меня.
— Мне плевать на страховку. Я ненавидела этот дом. Тридцать лет жила в нем и тридцать лет ненавидела.
— Успокойся, мамочка, — сказал я. — Успокойся!
Но ее прорвало:
— …Этот дом отнял у меня жизнь!
Я-то знал, кто отнял у нее жизнь. Но ее воспитание не позволяло произнести его имя сейчас иначе, чем в уважительном отношении.
И все-таки она произнесла:
— Твой отец не знал, как насладиться концом жизни. Он сидел в кресле, вспоминал ошибки, перебирал в памяти сделки, ругал тех, кто оставался ему должен, даже если должник уже умер. Я говорила ему: «Серафим, забудь о деньгах, почитай книгу, полистай журнал!» А он в ответ: «Принеси карты!» И еще: «Посмотри, с кем Господь оставил меня доживать последние дни, с идиоткой!» А я выигрывала у него и в пинокль, и в рамми, и в бридж. Он думал, что я жульничаю. Он бил меня и кричал: «Не жульничай!» Весь дом дрожал. Но я не поддавалась и все равно выигрывала.
— Чем сейчас займешься, мам?
— Бедный Серафим! — вздохнула она. — Бедный Серафим!
— Поселишься у Майкла?
— Нет. Сниму комнату. Буду готовить только себе, а в комнате будет тихо-тихо, и никаких карт. Каждый день буду ходить в библиотеку и брать книги. Прочитаю одну, возьму другую. Буду смотреть телевизор. Чет Ханлей — очень милый мужчина, буду слушать его и сравнивать новости по телевизору с тем, что пишут в газетах. Я буду жить, вот и все.
Ее грудь вздымалась.
— Да простит меня Бог, я собираюсь пожить для себя, — сказала она.
Ей было семьдесят два года.
И никуда нельзя было уйти от этого. Она праздновала смерть мужа, она радовалась его уходу.
Вторая чашка чая, эклер.
Она наслаждалась.
Закончив с пирожным, она вытерла губы и улыбнулась мне.
Мы купили старику шикарные ботинки и этим актом продемонстрировали последнюю любовь к нему: что больше его не виним, ведь он был по-своему воспитан и не знал, как жить по-другому.
День похорон был жарким и душным. Смог растекался толстым одеялом по всему кладбищу. В глазах щипало.
На похороны пришли люди, которые не видели отца многие годы. Они плакали.
Мама не плакала.
Она принимала соболезнования с подобающей скорбью, медленно наклоняла голову, но ничего не говорила в ответ.
Глава двадцать девятая
Если тот, кто надо, подписывает то, что надо, то попасть в «Гринмидоу» проще пареной репы. Но до тех пор, пока тот, кто надо, не подпишет другую бумагу, выбраться оттуда не так просто.
Я увидел доктора Ллойда, шустро двигающегося меж двух зданий, догнал его и схватил за локоть. Он — слушатель невнимательный, и поэтому я не стал толочь воду в ступе, а приступил сразу к делу.
— Доктор Ллойд, я готов выписываться хоть сейчас!
— Нет проблем, Эдди. Следующий раз, когда судья Моррис приедет сюда по расписанию, мы встанем и скажем ему, и как только он подпишет — вы свободны. Кстати, у вас есть где жить и как насчет работы?
— Мне нужны не дом и тем более не работа, доктор Ллойд!
— Вот как. Но учтите, судья обязан спросить, каким образом у вас появятся деньги на еду и на жилье.
— Весь фокус состоит в том, что, лишь обладая деньгами, человек может ответить, каким образом он
