Он затих, всхлипывая. Отпечаток моей ладони краснел на его щеке, как болезненное пятно.
Я мог убить мальчишку. Я, не обращавший на него никакого внимания, не замечающий его, не видящий его, даже не признававший его существования, способный только хмуриться и говорить Гвен, что надо с ним построже, в конце концов ударил его. Ударил рукой убийцы.
Ну что я к нему чувствовал? Что?
Вот он, передо мной — хныкающее, крошечное создание, дрожащее, запуганное, с отпечатком моей ладони на щеке.
Я не знал, как себя вести.
Попробовал поговорить с ним, сказать ему, чего хочет мама, что ей неприятно, когда она должна наказывать его, и как надо себя вести. Но мои слова показались мне такими высокомерными!
Я уже раскаивался в содеянном, мне нужно было от него не послушания, а хотя бы прощения.
Я попробовал снова, говоря, как любит его мама (больше, чем меня, сказал я) и сколько она для него сделала. Но снова почувствовал стыд за свое превосходство, еще раз вспомнив обстоятельства, в которые мы, взрослые, ввергали ребенка.
Я замолк.
Он стоял посреди комнаты и ждал. А я думал, даже зная, что это фантазии, что он ждет, когда я скажу что-нибудь о нем и о себе. А что я мог сказать? Что я презираю его как сына Чета?
— Ты мой папка? — спросил он.
— Нет.
— А почему?
Мне не приходило в голову, что когда-нибудь он спросит меня об этом. Для Гвен это была закрытая тема.
Мальчишка обрушил на меня всю сложность жизни!
Я постарался ответить достойно.
— Не волнуйся, — сказал я, — я заменю тебе отца.
Он искоса посмотрел на меня и пока принял сообщение к сведению.
Я горел от стыда и сказал ему, что я неправ, попросил у него прощения и пообещал никогда не поднимать на него руку. Мягко дотронувшись ладонью до его красной щеки, я просил прощения. «Прости мне все, — думал я. — Мое равнодушие к тебе и то, что мы натворили с тобой!»
Он молчал с минуту. Затем неожиданно бросился ко мне, обхватил ручонками шею и поцеловал меня. Было ли это простое избавление от страха или неосознанное понимание того, что в моем ударе больше чувства, чем в равнодушии, я не знал и не задумывался над этим! Его руки обвивали мою шею!
Мы еще долго сидели в комнате, разговаривая. А когда вышли — он был моим.
Вопреки ожиданиям, Гвен промолчала, увидев лицо сына. Лишь буркнула: «За это тебя следует арестовать!» Загадочные ее слова совершенно сбили меня с толку. Гвен же усадила Анди за стол, и тот послушно все съел. Через несколько минут они ушли в бар.
Тот день был в моих планах днем полного отдыха. Предыдущей ночью я засиделся допоздна над окончательной отделкой своего первого рассказа. Утром, на свежую голову, я хотел еще раз пройтись по нему, подработать, где нужно, и отослать в редакцию, а затем отпраздновать это событие. Но история с Анди не выходила из головы. Пятно, наверно, думал я, еще не сошло с лица!
Рассказ я так и не смог прочитать. Поэтому пошел на почту и отправил его, каким он был. Затем пошел в бар.
По дороге мне встретился старый «пикап» дяди Гвен. За рулем сидел он сам, рядом — Анди. Но его лица я не мог разглядеть.
Напротив бара стоял Хауи — пьяница городка. Он стоял как обычно, вперив взгляд в пространство перед собой, никого и ничего не замечающий. Идти в бар и попадаться на глаза Гвен не хотелось, поэтому я встал сбоку от Хауи (он и ухом не повел на мое присутствие) и стал ждать, когда приедет Анди.
Хауи был человеком с величайшим чувством собственного достоинства. Каждый день он покупал бутылку напитка высокой пробы. Не мускателя или черносмородинной бурды за 65 центов, а настоящее виски. Он был ветераном Второй мировой войны, и правительство Соединенных Штатов снабжало его достаточной пенсией, хватающей на ежедневную выпивку. Большего ему было не надо.
Количество употребленного внутрь не влияло на поведение Хауи. Сказать, что он трезв, было нельзя, но тем не менее, сколько бы он ни пил, и пьяным его не видели. Он всегда стоял и смотрел перед собой. Обычно он появлялся на этой улочке (никто не знал откуда) в разгар утра. Занимал позицию напротив бара и стоял молча, не обращая внимания ни на приветствия, ни на события, происходящие вокруг него. Но приход дяди Гвен он все-таки заметил, потому что спустя минуту после смены караула за стойкой Хауи зашел в бар и купил бутылку. У меня или у Гвен он не покупал.
Я смотрел на него, и меня внезапно пронзила мысль, ведь он — тот самый человек, которого я описал доктору Ллойду как абсолютно разъединенного с миром. Как-нибудь потом мне надо будет выяснить его тайну, подумал я.
Анди, ведомый дядей, улыбнулся мне. Пятно на его щеке еще алело. Что об этом подумал старик, я не знал.
У меня не поднимались глаза от стыда. Вскоре Анди забрала Гвен, и они ушли. И опять он улыбнулся мне. «Как он может быть таким добрым?» — подумал я.
Теперь, неожиданно увидев мир глазами малыша, я не мог не думать о нем. У него случилась обычная житейская неприятность — и я должен был хоть как-то среагировать. Когда я наконец спрыгнул со своей лошади взрослости и поговорил с ним с глазу на глаз, он доверчиво открылся мне на общей, равной для всех земле.
Я вспомнил те годы, когда я ждал от своего отца всего лишь нескольких ласковых слов. Как бы я обнял его! Потаенное желание жило внутри меня до сих пор: я до сих пор ощущал его. И все же, когда пришла моя очередь быть человеком, я оставил след руки на щеке Анди!
В тот день покупатели устремились в бар полноводным потоком, выходя и заходя по второму разу. Все казались мне единокровными соплеменниками, ничем не отличавшимися от меня. Даже если они напивались допьяна, погружались в кресла и уходили ото всего, как Хауи, в пьяном молчаливом бреду и выяснении отношений с самим собой, я видел, что оболочка тела скрывает то же, что и у меня, — колокол, бьющийся в тисках душевных проблем и терзаний. Что же еще: в конце концов, удостовериться в этом и составляло конечную цель моих устремлений.
Спустись на грешную землю, Эдди.
Возможно, если я что и понял из своего длинного путешествия по жизни после ухода из «Вильямса и Мак-Элроя» и все еще не мог написать правду о себе, я все-таки мог в каком-то плане говорить о других. Я даже смог бы, в один прекрасный день, сказать что-нибудь и о Хауи, ведь им я тоже когда-то был.
Я подумал, что, когда Гвен пришла ко мне в тот далекий августовский день в «Гринмидоу», я предстал перед ней в том же обличье, в каком Хауи предстал передо мной сейчас: замкнутый на себя одного, опечатанный безмолвием, ничего не дающий обратно, настороже против всего предлагаемого. Ей потребовалось большое мужество, подумал я, предложить мне крышу над головой, человеческое участие и предлагать дары своего сердца и дальше, несмотря на мою холодность, вопреки моим подозрениям, предлагать себя снова и снова, прийти на слушание и привести дядю и взять на себя ответственность за меня, увезти в этот дом, такого вот «Хауи», предоставить жилье, работу, заботу, терпеть мое наглое высокомерие в ответ на нежность, получать в качестве платы за доброту равнодушие и полное отчуждение, мучиться от самого непереносимого — от моей холодности к сексуальной теплоте. Гвен — мужественная женщина.
К концу дня самоистязаний мне пришло в голову, что одна хорошая штука все-таки получилась. Я закончил и отослал рассказ, и этот рассказ прославлял Флоренс — в нем не было желчи, ненависти, злобы или потаенной мести. Первый рассказ, как я надеялся, один из многих подобного рода. И поскольку был повод, я решил его отметить. Купил бутылку того самого виски, любимой марки Хауи, и открыл ее. И когда в бар зашли несколько моих дружков, я отвел их к себе в подсобку, сказал, что есть повод для выпивки, и предложил это дело отметить.
По ходу празднования — друзей у меня оказалось в достатке — я нализался к закрытию бара до святых огоньков в глазах. И, прибыв на вечеринку в честь Робинсонов, которую давала Гвен, я был в самом
