написана и вся оставшаяся жизнь — предрешена. Что же с ней было не так?
В первый раз я увидел Эллен ангелочком, словно сошедшим с восхитительной росписи итальянской церкви Возрождения. С золотыми кудрями и самым невинным личиком на земле. Личико осталось, вот разве появилась агрессивность — более агрессивной женщины я не встречал. Она могла увлечь любого мужчину. И уже увлекала, невинно глядя в глаза простым, как мир, взглядом.
Эллен была талисманом нашей семьи. После четырех лет совместной жизни мы с Флоренс решили, что ребенок — это то, что предотвратит от разрыва. Мы удочерили Эллен и по пути домой сразу начали баловать ее. К девяти месяцам Эллен поняла, что стоит ей разреветься, и она будет иметь все, что пожелает. К трем годам она выглядела все тем же ангелочком, но вдобавок обладала диктаторской властью. Мы не понимали, насколько преуспели в потакании ее капризам, пока не заметили, что некоторые из наших друзей относятся к ней с меньшей степенью затмившего все на свете обожания. Флоренс помчалась к доктору Лейбману. Но Эллен и на дух не выносила тех, кто полностью ей не подчинялся. Кто бы ни был доктор Лейбман, он, разумеется, был не из тех, кто подчиняется. Он сказал, что у ребенка определенные проблемы и надо назначить курс лечения, иначе он бессилен. Эллен не стала лечиться.
Я осознавал, что ответственность за дочь лежит в большой степени и на мне. Но по-настоящему не озаботился. Флоренс — тоже. Потому что талисман работал — мы остались вместе.
Когда я вошел в дом, Флоренс и Сильвия чуть не подпрыгнули от удивления. Впечатление было такое, будто они что-то замышляли.
— Ну, что? — спросила Флоренс, оправившись.
— Только начали, — ответил я.
Женщины, как по команде, взглянули на настенные часы.
— Надо торопиться, — сказала Сильвия.
В ее руках грозно белела стопка бумаг.
Я налил рюмку водки и пошел обратно. Мне удастся разрешить все проблемы, подумал я, ведь меня здесь уже нет, а самолет летит через два часа. Ухожу. И не собираюсь останавливаться!
Эллен заглотнула половину рюмки.
— Присядь, па, — пригласила она, — и не торопи меня. Мне нужна твоя помощь.
— Я скоро улетаю, — сказал я. — Сегодня.
«Покидаю тонущее судно, — подумал я. — И каждый остается наедине с самим собой».
— Не торопи меня, па, но ты должен помочь. Пришло время.
— О’кей, ангел. — Я сел.
— Я больше не хочу жить здесь.
— Не понял?
— Я собираюсь уехать отсюда. Навсегда.
— Почему?
— Я хочу, чтобы ты сам сказал ей об этом. Я не могу говорить с ней.
— Ну что ты, что ты, детка!
— Предупреждаю, если заставишь — я выскажу ряд кое-каких суждений, которых она не забудет по гроб своей жизни!
— Она ведь только спросила, где ты была?
— О Господи, папка! Ты-то сам когда говорил ей правду последний раз?
— Ну и ну!
— Но с ней я не буду нукать! Каждый раз, когда я начинаю говорить с ней, она ведет себя, будто я испрашиваю у нее разрешения, жду ее «да» или «нет». Но я не собираюсь ничего у нее спрашивать! Я хочу уехать отсюда. Желательно без шума.
— Твой отъезд убьет ее!
— Это ее слова. Хорошо, я тоже могу разрыдаться! Ты хочешь скандала?
— Эллен, послушай, именно сейчас ее надо поберечь, столько всего навалилось, и я тут почти всему виной…
— Тогда оставайся и смотри за ней!
— Тебе надо потянуть время, вернись в Радклифф…
— Туда больше ни ногой!
— А как же самолет? Ты ведь куда-то собиралась?
— Не в Радклифф, а на восток.
— Эллен, послушай отца, я не хочу, чтобы ты покидала Флоренс. Ты слышишь?
Эллен встала и пошла по краю бассейна.
— Да, слышу, — сказала она и села на противоположном конце.
— Ангел, давай искупаемся, водичка остудит наши эмоции.
— Я не могу.
— Почему? Ах, это!
— Не совсем. Позавчера мне сделали аборт. Там, где я была, — в Тиахуане. Ты думал, у меня язык повернется сказать ей про это?
— Сейчас все в порядке?
— Да. В полном. Вчера было немного дурно и хотелось спать. Поэтому я осталась там ночевать. У них стоят такие кровати, похожие… я спала целый день. Ты думаешь, и про это ей стоит рассказывать?
— Нет. Я ожидал, что такие вещи ты мне могла бы рассказать.
— Вот уж не знаю, что бы случилось, поведай я это тебе!
— А почему тебе не пришло в голову, что я бы не настаивал на аборте? Родила бы. Кстати, чей он?
— Одного парня с курса.
— Не Роджера?
Она рассмеялась.
— Роджера? Не-ет. Он — мой постоянный ухажер.
— Эллен, если не в колледж, то куда ты собираешься?
— Куда — не имеет значения. Важно как!
— Хорошо, как? Давай обсудим «как».
— Не будем. Ни ты, ни она не поможете. Мне необходимо самой разобраться во многих вещах. Я ведь даже не знаю, кто я! И другое дело, что я совсем не то, что ты обо мне думаешь. Я не люблю, когда ты называешь меня ангелом.
— А почему раньше молчала?
— Потому что тебе нравилось именно так думать обо мне. Я также совсем не такая, как думает ма. Я ненавижу Радклифф. Меня не интересует ни литература, ни политика, ни наука, ни гражданские права и прочее. Вы оба лишены одной простой вещи. Той самой честности. Я хочу быть честной. Я не собираюсь больше лгать, не желаю. Я хочу жить по-другому. Отныне я буду ложиться в постель только с тем, с кем мне хочется, и никогда не лягу с тем, с кем я официально должна, не лягу, чтобы убить время или потому, что лечь гораздо легче, чем объяснять, почему я не хочу. И я не собираюсь упрашивать своего парня остаться со мной, если он не пожелает.
— Но, моя дорогая изобретательница, люди уже давно размышляли над этим. И я, признаться, тоже.
— Тогда ответь мне — что изменилось? Почему вы все притворяетесь? Не лучше ли быть самим собой, со своими изъянами и недостатками?
— Эллен, ты преувеличиваешь.
— Я и тебя имею в виду. Я поначалу думала, что ты с мамой не расходишься только из-за меня. Теперь я вижу, что я — лишь удобный предлог. Раньше я сказала тебе — не надо вам быть вместе из-за меня. Сейчас я ничего не скажу тебе! Ничего, папочка!
На меня села муха. Я прихлопнул ее резче, чем надо.
— Эванс! — услышал я. Флоренс стояла в дверном проеме. — Времени уже нет. Тебе пора идти сюда.
— Иду! — прокричал я в ответ.
