— Ты прекрасно знаешь, что я могу лишь позвать полицейского, а его здесь нет.
— Не волнуйся, избиения больше не будет. Но это не значит, что я отстану от тебя. Ты будешь чувствовать мои зубы на своей шее до гроба. Ты опозорил мое имя перед глазами многих людей, которые не знают, кто я на самом деле, и которые поверили твоим словам.
Он медленно покачал головой из стороны в сторону.
— Но все это чепуха по сравнению с другим, — тихо сказал он, — сущая чепуха!
Его лицо внезапно окрасилось внутренней болью.
— Сначала я решил подать на тебя в суд, но суд — слишком мало. Я хочу, чтобы ты подох, истекая кровью.
Стюардесса принесла ему джин с «Дюбонне».
— Если хочешь, я разрешу тебе сейчас выпить. Надо поговорить. Кое о чем другом. Итак?
— Я больше не хочу пить.
Он глотнул из стаканчика. Непроницаемая маска весельчака, которую он всегда носил, оказалась сброшенной — я увидел его настоящее лицо. Оно было ужасно. Черты исказились, будто невидимые нити, связывающие фрагменты носа, лба, щек, губ, внезапно оборвались. Я поразился густоте боли, исходящей от него. Чет, казалось, стал ненавидеть меня еще больше, хотя между нами и появилось нечто сближающее. Нет, не общее переживание, а опыт.
Он медленно покачал головой, не отрываясь глядя мне в глаза.
— Но не из-за статьи я тебя так ненавижу, — сказал он.
Я вытащил фляжку и сделал глоток.
— Встречая немецкого еврея, я всегда задаю себе один вопрос. — Чет ронял слова. — …Я имею в виду немецкого еврея, пережившего концлагерь. Вопрос в следующем: а как он умудрился выжить? Его отец, его мать, его сестры, братья, друзья — все сгорели в печи. Но он… — он вдохнул и аккуратно выговорил следующее слово, — …выживший, сейчас почему-то имеет цветущий вид. Он преуспевает во всем. Каким образом? Ты понимаешь, к чему я это говорю?
— Нет, — ответил я. — К чему?
— Я ненавижу тебя по той простой причине, что ты — убийца, и ты — выжил. Теперь понял?
— Нет.
— Ты, Эдди, почти совершил это.
— Что это?
— Ты почти убил ее. А возможно, и убил. К таким вещам нельзя подходить с обычными мерками.
— Не принимаю. У нее была бурная жизнь. Я был лишь ее последним.
— Но она не раскрывалась перед другими. Перед тобой же она обнажила все самое сокровенное. И ты заграбастал.
— Все мы делаем то же самое друг другу.
— Черта с два, все! Глядеть на меня! — приказал он.
Я подчинился. — Слабые после таких переживаний гибнут, а ты — всегда выживаешь. Я знаю про твою жизнь. Твой путь усеян трупами. Мертвые тела позади тебя покрывают всю землю…
— Ну, не пори…
— …и весь вопрос в том, как тебе удается выжить?
— Прекрати!
— Ответ заключается в том, что ты не уголовник, ты — тюремщик. Ты один из тех, кто выживает, принося в жертву других. И оканчивает жизнь богатым, уважаемым, счастливым… знаешь, «дорогому отцу от дочерей» и прочее дерьмо на могилах. Как и принято респектабельному джентльмену.
— Ты ничего не знаешь обо мне.
— Я знаю все. Она рассказала мне все подробности.
— Где она сейчас?
— Зачем она тебе? Хочешь добить?
Я не ответил. Он продолжил, медленно:
— Она притащилась ко мне совершенно разбитая. Она не могла даже есть, ложка валилась из рук. Она не могла спать по ночам, даже после любовных встрясок со мной. А если засыпала, то ей снились кошмары. Про тебя.
Я вспомнил Флоренс. Как я разбередил ее сны и поселил в них кошмары. Чет продолжал:
— …Ночь сменяла ночь, и я лежал рядом с ней, с больной. Ее охватывали спазмы, она билась в припадках, ее трясло, как параноика. И я держал ее в руках — все, что мог для нее сделать, — я только мог держать ее в руках ночь за ночью. Я держал, а она говорила с тобой. Теперь ты понимаешь, что у меня на душе?
Я понимал.
— Держу пари, тебе еще не приходилось не спать из-за кого-нибудь.
Я промолчал. Он был недалек от истины.
— Ты также никогда не задумывался, на какие страдания ты обрек ее!
— Все! Хватит!
— Почему же? Выжившие должны хоть раз заплатить по векселям. Я же приказал глядеть мне в глаза!
Сейчас я расскажу, что ты с ней сделал. Ты убедил ее, вот уж не знаю как, что она для тебя недостаточно хороша. Ты для нее — большой человек, хороший человек, человек честный, неподкупный, образованный, богатый, смотрящий на мир гордо. А она — никто. Я прав? Я сказал ей, что она стоит тысячу таких ублюдков, как ты, но…
Я начал подниматься с кресла. Окружающие уже обращали на нас внимание.
— Ты куда собрался? Тебе же ясно сказали, что полицейских на борту нет! Сядь. И скажи мне, разве я не прав?
Я не мог ответить. Он был прав.
— Не слышу ни «да», ни «нет». Ничего не можешь сказать в свою защиту?
Люди смотрели на нас. Я сел в кресло.
— Итак, я припер тебя к стенке. Ты убиваешь людей и не несешь никакой ответственности за это, никто ничего не замечает. Следов не остается. Но у меня в руках последняя жертва. Я знаю, кто ты!
— Но это она меня оставила, — еле выдохнул я.
Чет заметил внимание пассажиров, прикованное к нам. Он долго смотрел каждому по очереди в глаза, пока все не отвернулись. Потом он с минуту молчал.
Я вспомнил Флоренс, как держал ее утром, ее стоны из груди.
— Хочу рассказать тебе кое-что еще. — Его голос стал спокойным. — Она верила твоему вранью. Мол, она нужна тебе. Признайся, ведь говорил ей? Признайся!
— Да, говорил. — Я старался отвечать тихо. Люди отвернулись, но прислушивались.
— И что без нее тебе не жить? Да?
— Да.
— И что она вернула тебя к жизни?
— Да.
— Тогда скажи, можно ли обвинить ее в том, что она, дура, верила, что рано или поздно ты разведешься с женой? Отвечай!
— Нет, нельзя.
— Она ждала развода. Ты знаешь это?
— Знаю.
— Ты даже говорил ей, что она — единственная, кто хочет для тебя то, что ты сам хочешь для себя. Помнишь?
— Да, помню.
— Это отпечаталось в ее голове.
— Согласен.
— И как ты думаешь, могло это не повлиять на женщину, любящую тебя?
— На нас смотрят.
