Глава восемнадцатая
Отца одолевали галлюцинации. Его мозг, как сложную электроцепь короткое замыкание, уже поразила немочь.
Он начал с декларации: «Она выходит замуж!»
— Кто, пап?
— Кто, кто? Твоя мать. Совсем перестала меня слушать.
Старый Джо выразительно постучал по своему виску, обтянутому кожей, напоминающей пергамент.
— Финиш, — прошептал он.
Отец не слышал диагноза. Его мозг переключился на другой объект.
— Билет при тебе? — требовательно спросил он.
— Какой билет, па?
— Какой, какой? Мой!
— Понятия не имею, что за билет.
— Боже! — взмолился он.
— Па, объясни, что за билет.
Он сжал губы.
— Па? — сказал я.
— Не суетись. Сам сделаю.
Казалось, он потерял дар речи от расстройства. Я не знал, что сказать. Он взглянул на меня, покачал головой.
— Как ты стал богачом? — сказал он. — Твоя память никуда не годится.
Дядя Джо насмешливо ощерился.
Отец, покачивая головой, стал упрекать меня.
— Эвангеле! — сказал он. — Здесь никому нельзя верить. Ты один — моя опора.
Он покачал головой, как бы удивившись равнодушию всего мира, к которому принадлежал его сын, к судьбе отверженного.
— Извини, пап, — извинился я от всего сердца.
Я был виноват, хотя и не понимал в чем. Я попробовал вспомнить, не велись ли у нас с ним разговоры о билете? И куда билет?
— Извини, пап. Я забыл про билет, — сказал я. — Скажи еще раз, что надо, и я сделаю.
— Не беспокойся, — ответил он. — Я сам.
— Мне можно верить.
— Только не в этом, — сказал он. — Времени осталось маловато. Пошевели мозгами и придумай, как выбраться отсюда.
А я все не мог понять, как это маразматический старик еще умудряется сохранить власть надо мной, внушать мне чувство вины, и даже сомневаться в моих способностях мыслить, и ставить под вопрос мою память.
— Ты видел, какую надпись они подсунули? — спросил он неожиданно.
— Нет.
— Да что у тебя с глазами?
— Наверное, не заметил.
— Посмотри в окно и увидишь.
Я не осмелился не подчиниться. К моему удивлению, через квартал на крыше здания действительно горела рекламная надпись — то ли предохранителей, то ли батареек. Из-за большого расстояния четко различались всего две буквы — фирменный знак «S.P.». Все это мигало и мерцало через интервалы времени.
— Теперь что скажешь?
— Да.
— Понимаешь?
— Понимаю, — солгал я.
— Что понимаешь?
— Что-то насчет предохранителей, да?
— Зачем ты врешь, мой мальчик? Зачем?
— М-м… — Я оказался в затруднении.
— Объясни мне, как же ты разбогател? Как?
— Я говорил тебе, пап, что и сам не знаю.
— Ты видишь буквы?
— Да, пап.
— Ведь буквы что-то означают?
— Да, пап.
— А что?
— Не знаю.
— «Серафим, Плати!» — выкрикнул он. — Они означают «Серафим, Плати!».
— А-а! — только и мог сказать я.
— Поэтому, когда я говорю, что меня пытаются отравить здесь, не смейся.
— Кто хочет отравить тебя, пап?
— Яд — в пище. Тысячу раз говорил.
— А зачем?
— Чтобы получить деньги, мой мальчик. Людям что надо, ха-ха? Скажи!
— Ты ведь говорил мне, что у тебя нет денег.
— Тогда скажи, зачем они хотят отравить меня?
— Не знаю.
— Он не знает! Причина ведь должна быть, а-а?
— Но денег-то у тебя нет, так?
— Но они-то этого не знают?
— Теперь понятно.
— Ничего тебе не понятно. Я ведь уже говорил — возьми такси и увези меня отсюда. Они не выпустят меня отсюда, пока я не умру.
— Я знаю, пап.
К счастью, тут его мысли переметнулись на другой объект.
— А он — дерьмо! — пробормотал он.
— Кто, пап?
— За кого она замуж выходит! Этот ирландец. Она еще поймет. У него же ничего нет. Ни бизнеса, ни денег, ни офиса, ни даже стойки, ничего. Только по шлюхам бегает. Она все еще поймет.
— А кто он, пап?
— Эвангеле, поговори с ним. Разрушать семью после сорока лет супружества — грех!
В его глазах проступили слезы.
— Хорошо, пап. Скажи мне, кто он.
— В этом вся беда, я его не знаю.
Мысли, тяжелые, неприятные, заставили его замолчать. Мы с Джо тоже не открывали рта. Джо подмигнул мне, затем повернулся и уставился в окно на слабые сполохи рекламы.
Молчание затянулось.
Отец, тяжело дыша, лежал на спине. Без вставных челюстей губы ушли внутрь, лицо сморщилось. Зубы тускнели в стакане на прикроватной тумбочке.
Несколько лет назад его лицо начало ссыхаться в маску застывшей озабоченности. Страх смерти заглушил все, даже малозаметные черточки добра, остававшиеся у него. Он лежал и, как брошенная на берег рыба, пытался вдохнуть в себя еще немного спертого больничного воздуха. Его глаза блуждали по
