Придду. Особой разницы между Приддой и тем же Дораком вроде бы нет, не все ли равно, куда уходить, но Никола и север, Никола и брошенный «Монсеньор»?! Значит, обойдет город по дуге и выскочит на южный тракт у того же Фрамбуа…
– Успокойтесь, – по-своему понял молчание Робера Левий. – Считай я генерала Карваля погибшим, его просьба была бы уже исполнена, но я делать этого пока не собираюсь. Мы, кажется, говорили о провианте и о том, что наживаться на чужой беде грех. Мой вам совет – давать за продовольствие позавчерашнюю цену, и ни суаном больше. Вы накормите голодных и убережете алчные души от греха.
– Они не станут продавать, – отмахнулся Робер. Никола не может пропасть, не может! На Колодезной пожар был не сильнее, чем тот, из которого вырвались они, сильнее просто не бывает.
– Очнитесь! – потребовал кардинал. – У тех, кто не станет продавать, будете забирать. В
Глава 3
Бергмарк. Агмштадт
Талиг. Поместье Лаик
400 год К. С. 9-й день Летних Молний
1
Цилла училась ходить, и учил ее Арнольд. В парадном мундире, умильно выпятив губы, очень серьезный, он вел годовалую кроху по яично-желтой от одуванчиков поляне, и Луиза в этот миг его не ненавидела. Муж дал ей имя, дом, детей, она вырвалась от матери с ее рюшечками, пощечинами и обысками. У них всяко не хуже, чем у людей, а сегодня еще и погода хороша как никогда. Госпожа Арамона подставила лицо разгулявшейся весне и улыбнулась. Цилла – пятая, но кто сказал, что последняя?
– Ха! – громыхнул Арнольд и обнял жену за плечи. – Ну и тоща же ты, мать моя! Ты что, сама не ешь, косы кормишь? А ну-ка расплети!
– Здесь? – засмеялась Луиза. – Ну ты и скажешь…
– Здесь, здесь… Ах ты, манюсенька моя! – Муж присел на корточки, сразу сделавшись похожим на добрую жабу. Какая яркая трава, и она светится, будто внизу восходит зеленое солнце.
– Ах ты, маню-маню-манюсенька, – манил старательно вышагивающую дочку Арнольд, вытащив курочку на палочке, тоже пронзительно-зеленую, – смотри, что есть у папеньки! Куку-я-пайки есть у папеньки…
Круглолицая девчушка смешно пискнула, попробовала побежать, запнулась и провалилась в изумрудную топь. Луиза бросилась к дочери, но ее отшвырнули. Муж… нет, Проэмперадор в белых с отворотами сапогах заступил дорогу. На обтянутом мундиром плече выгибал спину черно-белый Маршал, и перевязь тоже была черно-белой.
– Сударыня, – резко спросил Савиньяк, – что вы видите? Я должен знать!
– Цилла! Там Цилла… Моя дочь!
– Где?
– Пустите! – Маршал торчал на пути, будто какое-то подлое дерево, и Луиза, обходя препону, бросилась в сторону. – Цилла!!!
Ни поляны, ни трясины – серая, выстывшая церковь и одинокая прямая фигура на господской скамье. Мирабелла Окделл и… спящая Цилла у нее на руках.
– Ты украла мою дочь, мещанка, я забираю твою!
– Не смей!!! Моль надорская!
– Мама… Мамочка… Что с тобой?! Проснись! Мама!
Огонек свечи, чужой потолок… Сэль с ночными косицами, настороженный Маршал прижимает уши на комоде. Святая Октавия, это всё сон…
– Мама, что с тобой? Хочешь пить?
– Я орала? – спросила Луиза. – Прости, пожалуйста.
– Ну что ты!.. Мама, тебе что-то снилось?
– Не помню. Иди, ложись…
– Мама, попробуй вспомнить, это может быть важно. Что-то произошло, и с тобой, и везде… Мы должны рассказывать графу Савиньяку все, что знаем, иначе он сделает что-нибудь неправильно.
Ах да, Савиньяк! Ручка Сэль в сильной, красивой мужской руке, такой как подхватит, как закружит… Зоя вот сразу решила, что они – пара, а выходцы много чего чуют, да и маркграфиня, причеши ее хорек… О здоровье она во втором часу ночи справлялась, как бы не так! У мармалюки от ревности уши светятся, да и есть с чего. Сэль красавица, а Савиньяк хорош отменно. Неважно, что граф и Проэмперадор, важно, что под носом гуляет чье-то счастье, и почему бы не дочкино?
– Ты видела Олларию, да? У Проэмперадора там мама, а Зоя про тех, кто остался, так страшно говорит…
Точно, Савиньяк спрашивал о матери, а Сэль запомнила. И он Сэль запомнит – девушку, нашедшую тебе выходца, попробуй забудь, а тут еще и золото Манлия, и ревнивая красотка.
– Сэль, со всякими глупостями иди к маршалу сама. Мне это неприлично.
– Хорошо, мам, я пойду. Ты вспомнила?
– Нет пока… – Счастье Сэль сто?ит ночного страха, но врать нельзя, надо вспоминать, оно и вправду важно. – Ты разобрала, что я кричала?
– Ты звала Циллу.
– Значит, Циллу… – Имя сорвало забвение, как присохшие к ране бинты. Хлынула память, страшная, черная, неостановимая.
– Да, так и было. Звала.
Бежала, рвалась к тонущей дочке, только было это не во сне, на самом деле это было! Что там с графиней Савиньяк, кто ее знает, а малышки теперь нет. Нигде. Маленький выходец больше не станет корчить рожи и топать ногой, требуя своего короля. Не было короля, а Циллы не будет…
– Мама, только не плачь! Если так… Не вспоминай, забудь!
– Теперь уже не забыть. Сэль, утром ты расскажешь Савиньяку, что… в Олларии вчера умерла Цилла и там теперь беда.
2
За завтраком Вольфганг-Иоганн объявил, что на встречу с Хайнрихом не едет. Прикончив очередной ломоть пирога с кабаньим окороком, сыром и рыжиками, маркграф осушил кружку своего любимого темного и с очевидным удовлетворением провозгласил:
– Хорошо, что до варита при всей его тупости дошло, что Излом нельзя нагружать еще и войной, но всему есть предел, и моему терпению тоже. Мне будет трудно не убить медведя и не выглядеть при этом дурнем. То ли дело вы! Я подписал открытый лист на любую дипломатию, делайте с ним что хотите.
Лионель немного посомневался, вынудив союзника повторить доводы, и уступил. Тащить маркграфа с собой в планы маршала не входило. Главным образом потому, что при встрече агма с варитом дурнем рисковал показаться отнюдь не варит.
– Я внес изменения в ор-гаролисскую главу. – Мысли сотрапезника уже вернулись к главному труду его жизни. – Война мало чем отличается от охоты, а что скажут об охотнике, взявшем на рогатину кабана и объявившем его зайцем?
– Мне подобные охотники не попадались. – Вольфганг-Иоганн шутил, и Ли улыбнулся, как улыбнулся бы и в любой другой день. Из Бергмарк ни матери, ни Олларии не помочь, значит, думать о них не надо, и тем более вон из головы Рокэ! До конца войны или до встречи с матерью, если они все же встретятся… Что важно, что по-настоящему важно, так это Рудольф. В Талиге остался единственный регент, худший из всех, пора решать, выкручивать ли ему руки уже теперь, или положение еще терпит…
Савиньяк с должным вниманием выслушал свои вчерашние советы, за ночь превратившиеся в озарившие маркграфа мысли; теперь можно было ехать, не опасаясь хотя бы за Агмштадт.
– Если вам опостылеют перо и бумага, – бергерская физиономия стала почти хитрой, – навестите меня после ужина. Летом я ложусь
