повредит. Старое вино и… свежие ягодки на дорогу – это полезно.
Вольфганг-Иоганн подмигнул. Предложение требовало уже не улыбки – смеха, и Ли рассмеялся, предоставив хозяину толковать оный смех по своему усмотрению.
В приемной Сэц-Алан с деланым равнодушием доложил, что маршала по срочному делу хочет видеть девица Арамона.
Лионель обвел ленивым взглядом немногочисленных придворных. В Олларии соглядатаев водилось не в пример больше, но сторожевых ворон хватало и у Фриды, а ее визит к талигойкам слишком уж напоминал хорошо воспитанную ревность.
– Пусть оседлают лошадей для меня и девушки, – небрежно приказал Савиньяк. – Эскорт обычный.
Мать Селины была слишком умна, чтоб выцеливать для дочери жениха выше барона, а сама девушка при всей своей красоте по сторонам вообще не смотрела, что красоту эту подчеркивало необычайно. Офицеры-южане были очарованы, северяне пока держались, но если местные красотки уподобятся Фриде, не устоять и красавцам. Дамы редко понимают, что их ревность указывает мужчинам путь не хуже звезды Ретаннэ; другое дело, что Селина никак не отойдет от гибели Надора, ей не до нежных чувств, а вот думать девица Арамона умеет, и смелости ей не занимать. Ночью произошло что-то, о чем девушка решила рассказать. Вернулась мертвая мачеха?
Капитан Гастаки в тактическом смысле оказалась почти бесполезна, но кое-что стратегическое из встречи с выходцем Ли все же вынес. То, что сотрясло горы и остановило Хайнриха, не было смесью совпадений и суеверий, оно подчинялось каким-то своим законам, а следовательно, его можно было понять и унять. Второе Рокэ удалось, но вот первое… Если Алва нашел ответ, его знает и бывший с ним Валме, нет – виконт по крайней мере понял, по каким доскам лучше не ступать.
– Монсеньор, лошади у крыльца.
– Иду. Девицу возьмите на себя.
Голубое платьице, то же, что и ночью, а глаза припухли. Она плачет о Надоре, будет плакать и об Олларии.
– Добрый день, сударыня. Вы хотели меня видеть?
– Да. Я должна вам рассказать…
– Тогда давайте прогуляемся. Утром я видел выводок горных куропаток. Они весьма красивы.
На лошадь прелестницу водрузил адъютант. С благоговением. Лионель в это время сосредоточенно осматривал подковы Грато. На крыльце мелькнула немолодая дама с густыми – впору кэналлийке – бровями. Кормилица маркграфини, ее Ли помнил еще по Ноймару. Савиньяк вскочил в седло. По этикету дама опережает кавалера на полкорпуса, но Селина об этом забыла, не стала она говорить и о птичках.
– Мама вспомнила, – поделилась девушка едва ли не в воротах. – Ей стало плохо, потому что она видела, как погибала Цилла. Это моя младшая сестра… Мы вам о ней говорили, Циллу увел папенька, а теперь…
Селина очень хотела заплакать, но как-то справилась, только прикусила губку и глубоко вздохнула.
– Мне жаль, – сказал Лионель, не уточняя, что жаль ему не маленького выходца, а его сестру, за которую распустившего язык Манрика следовало убить без всякой политики.
– Мама любит нас всех, – призналась собеседница, – только Цилла все время пакостила. Мама ее наказывала, а сейчас винит во всем себя… Вам это совсем не нужно, вы хотите знать, что случилось с мамой. Она все расскажет, только привыкнет, что Цилла умерла еще раз. Выходцы тоже умирают. Второй раз совсем.
– Вы знаете о них удивительно много.
– Зоя много рассказывает. Мама забывает, а я помню, потому и начала понимать. Немного, конечно… Цилла уводила маму, это вы ее спасли. Нас… Нас все время спасают – вы, Зоя, ее величество, Монсеньор… А мы – никого! Это несправедливо.
– Справедливость, как и многое другое, живет в нас. – Грато обернулся, спрашивая, сворачивать ли ему с тракта на знакомую тропу, и Лионель, подтверждая, отдал повод. – Я бы сказал, что в вашем случае справедливость торжествует. Вы должны жить и быть счастливы. Ваша матушка ничего больше не вспомнила?
– Она пыталась, пока не уснула. Уже под утро, я дала ей кошачьего корня… Мама ходила по Нохе, там было пусто, только она и Цилла. Цилла сперва злилась, потом радовалась. Она залезла на крышу, на самый верх. Плясала, выхвалялась… В Багерлее она тоже прыгала по крыше и дразнилась. Она всегда дразнилась… Я не знала Зою раньше, но Цилла и папенька, они почти не поменялись. Мама даже забывает, что они выходцы.
– А вы – нет?
– Так получается. Наверное, я недостаточно их любила… – Селина сдвинула брови, явно подбирая слова. – Еще мама видела фонтан, он бил зеленым, и потом из него вылез голый человек с усами. Очень красивый, но отвратительный. Они с Циллой стали ссориться, и тогда из часовни вышел Альдо и сорвал с малышки корону, я забыла сказать, она была в королевской короне… Дальше мама помнит только Циллу. Как она тонет в этом зеленом и зовет… Маму зовет, а сперва звала короля, только он не пришел.
Госпожа Арамона видела много, но ее Ноха ничем не походила на ту, по которой метался сам Лионель. Пустота, фонтан, из которого кто-то поднялся, покойный Альдо, так и не утерявший тяги к коронам… Было ли это бредом, или женщину затягивало на тропы выходцев? В любом случае, он шел другой дорогой и видел мятеж и солдат, а не зеленые кошмары. Хотя это ли не кошмар – смотреть, как смерть тянет лапы к твоей матери, и быть не в силах защитить?
– Спасибо, сударыня. Вы мне очень помогли.
– Нет… Это вы вернули маму, без вас бы… Без…
Теперь она плакала, судорожно сжимая поводья, беззвучно и безнадежно. Осадив Грато, Савиньяк рывком пересадил девушку к себе и обнял. Будь у него младшая сестра, он обнял бы ее точно так же, но ему достались лишь братцы и война.
3
Пьетро с Джанисом объявились, когда Арлетта из последних сил читала добытые в гробу поучения. Графиню тянуло послать находку к Леворукому и растрепыхаться, но Сэц-Пуэн чуть ли не по потолку бегал, вот и приходилось отмахиваться сразу и от своих страхов, и от комендантских. Дескать, ничего с разведчиками не сделается, вернутся. Вернулись. И притащили пятерых городских стражников и отбившегося от своих кавалериста-южанина. Измазанных, голодных, ничего не соображающих…
– Сбесились, – твердил конник, по-лошадиному мотая головой, – точно сбесились… Будто и не люди. Даже не зверье… Не знаешь, как и назвать-то.
– Да уж, – подтвердил «Тень», – пропал городишко… Теперь только жечь.
– Уже жгут… – утешил бывший сержант городской стражи. – Ублюдки поганые!
Выразиться покрепче бедняге мешала хоть и переодетая, но графиня. Проводы Катарины продолжали приносить плоды, на сей раз не ядовитые.
– Что? – выдохнул Сэц-Пуэн, когда пополнение вместе с Джанисом спровадили в казармы. – Что там? Что Монсеньор?!
– Если верить пленным, из города вырвались три колонны. – Пьетро сохранял спокойствие, только каким же… нецерковным оно было! – Первой ушла Посольская палата и примкнувшие к каравану горожане. Это было днем, погромщики тогда еще опасались нападать на большие отряды. При желании мы сможем догнать господ дипломатов. Они вряд ли двигаются быстрей армейского обоза, то есть…
– Я представляю, – перебила Арлетта – а наш хозяин тем более. Итак, Глауберозе – ведь это он их ведет? – вырвался.
– Грабители не знают дипломатов по именам, но прорывом несомненно командовал военный, то есть либо дриксенец, либо алат. На закате через предместья на юго-запад пробился еще один сборный отряд. Видимо, отсеченные от главных сил военные. Эти уходили налегке, и мародеры их не тронули.
Основные события разгорелись ночью. Либо нам не повезло со свидетелями, либо таковых не осталось. Мы точно знаем, что после обеда к Старому парку стали стекаться… не впавшие в безумие горожане. Его высокопреосвященство, Проэмперадор и генерал Карваль были там же. Когда стемнело, беженцев начали выводить из города; сперва им сопутствовала удача, но у ворот Лилий началась резня, которую прекратили пожары.
