Когда, наконец, на черной доске объявлений появился листок, подписанный анонимной «антиавторитарной базисной группой» с призывом «загадить клуб», и мы затем, спустя несколько дней, однажды утром обнаружили, что лестница действительно усеяна человеческими экскрементами, у нас с Кристель буквально опустились руки. Мы не могли больше выдержать – ни с психической, ни с политической, ни с экономической точек зрения.
Политическую работу в клубе из-за постоянных помех почти невозможно было проводить. Мало- помалу мы уже начали созывать конференции и совещания вне его стен. Свою профессию мне все больше приходилось приносить в жертву малоприятному стоянию за стойкой. Вместо того чтобы готовить программы, я, подобно слесарю, исправлял все новые и новые повреждения. Все чаще мы с Кристель были вынуждены отказываться от приглашений на гастроли, потому что перед лицом угрозы со стороны какой- нибудь воинствующей фракции было необходимо наше присутствие в клубе, чтобы помешать грубым актам вандализма. Жаль было затраченных усилий, надоело выполнять грязную работу ради заносчивых студентов и антикоммунистов, возомнивших себя левыми. И когда на очередной ассамблее ССНС вновь прозвучало «взять в свои руки или разрушить клуб», мы с легким сердцем уступили его.
Но не тут-то было. Стратеги из университета сумели за это время устроить к нам одного из своих людей работать барменом. От него они узнали подробности и о характере и объеме работы, и о финансовом положении клуба, который никаких доходов не приносил. Брать его в свои руки они тут же передумали.
Чтобы спасти клуб от разрушения, нам пришлось пойти на некоторые уступки. От нас требовали немедленно прекратить выступления с программами кабаре; вся власть отныне должна была перейти в руки ассамблеи, где к тому времени безраздельно господствовали антиавторитарные группировки. В качестве компенсации мы с Кристель должны были взять на себя всю полноту финансовой и юридической ответственности. Наступали золотые времена: клуб должен был открываться в 9 утра для школьников и безработных, и, кроме того, надлежало хлопотать о разрешении работать до трех часов ночи – «в соответствии с потребностями товарищей». В выделении дополнительной рабочей силы (с учетом уборки рабочий день должен был длиться 21 час) нам было отказано. Бармен-де «должен немного больше вкалывать», а мы с Кристель «и без того все время в клубе».
Но самым важным решением было продавать в будущем напитки и еду по себестоимости. Выдвинувшего это предложение наградили бурей аплодисментов: он задел за живое.
Будучи сторонником социализации частных предприятий и немного разбираясь в финансовых вопросах, я невинно осведомился, из каких средств в таком случае будут оплачиваться аренда помещения, электричество, газ, вода, жалованье бармену.
«Как из каких? Из прибылей», – последовал однозначный ответ. Короче, речь шла здесь не об обобществленном предприятии, а о воздушном замке. Поэтому мы с Кристель решили: пусть клуб лучше погибнет. Спасать здесь все равно больше было нечего.
Приняв это решение, мы уехали на двухмесячные летние гастроли и поручили ведение дел симпатизирующему нам бармену, прекрасно зная, что несколько человек из ССНС заказали у него дубликаты ключей от клуба.
В Ганновер мы вернулись в конце августа. Само собой разумеется, нас с Кристель поначалу сразу потянуло в «Клуб Вольтера». Точно так же само собой разумеется, что шли мы, полные самых дурных предчувствий.
Сразу же на лестнице нам в нос ударил застоявшийся запах табачных окурков, прокисшего пива и хорошо известные ароматы сельских привокзальных уборных. Изнутри доносился грохот шлягера. За стойкой, облокотившись на нее, несколько поникших фигур. Кто-то спал на скамье. Казалось, что мы попали в хлев. Пол был усеян бумагами, окурками, пустыми бутылками и стаканчиками из-под кефира. В одном углу валялось несколько сломанных стульев. Брошенные сверху и давно уже закаменевшие тряпки для вытирания пыли свидетельствовали о том, что у кого-то когда-то были благие намерения прибраться в помещении. Но так как сюда еще сложили сломанные абажуры, то похвальное намерение вновь кануло в реку забвения. Голые лампочки позволяли легче разглядеть надпись, намалеванную на двери, ведущей в зал заседаний: «Переспать с женщиной – это прекрасно». Райский уголок для антиавторитаристов.
Но больше всего бросалось в глаза то, что фойе и пивной зал были до потолка забиты тарой. Везде вдоль стен, где только было свободное местечко, громоздились ящики с пивными бутылками. Больше того: кухня, зал заседаний, читальный зал – все было превращено в склад пустой тары. В киоске, где раньше лежали книги, теперь стояли ящики с бутылками из-под пива; на сцене – груда пустой тары. Только в зале заседаний оставалось несколько столов, которые можно было еще использовать по назначению. Все остальное – скопище пустых бутылок.
Мы потеряли дар речи. За прошедшие неполные два месяца здесь должны были выжрать пива больше, чем за полтора года существования клуба.
Не говоря ни слова, я прошел мимо бармена, тихо отступившего в сторону, и открыл кассу: всего около сотни марок.
«А где остальное?»
В ответ тот пожал плечами.
«Верни мне, пожалуйста, ключи от клуба».
Мы с Кристель растолкали унылые фигуры у стойки: «Заведение закрыто». Заперли двери и ушли.
А дома мы обнаружили разгадку появления пустой тары: счета, напоминания, счета, напоминания. Новые «хозяева» клуба заказывали в нашей пивоварне все новые и новые партии товара, а поставки не оплатили ни разу. Когда этот источник, как и следовало ожидать, иссяк, то они попросту начали заказывать бутылочное пиво в другой пивоварне, потом в третьей и так далее. Хотя бы сдать пустые бутылки и ящики казалось «антиавторитарным» субъектам чересчур большой затратой сил. Отпускала ли «антиревизионистская фракция», она же «ганноверский Вьетконг», пиво бесплатно или же деньги от выручки потекли по другим каналам – установить не удалось. Впрочем, это было и не так важно: долги были оставлены нам.
На столе лежало также письмо, в котором домовладелец уведомлял нас о разрыве арендного договора. После всего, что случилось (например, загаживание помещений), у нас и не было никаких оснований протестовать. Однако добряк хотел дать нам еще один шанс. «Если вы лично, господин Киттнер, обязуетесь постоянно присутствовать в клубе в те дни, когда он работает, я аннулирую требование о разрыве договора. Вам я доверяю». Но мне самому не хотелось снова подвергать себя такой нервотрепке. Даже если бы мы сумели вытащить предприятие из финансовой пропасти и снова все наладить, мне все равно пришлось бы навеки распроститься со своей профессией кабаретиста, принеся ее в жертву обязанностям надсмотрщика и хозяина клуба.
В целях маскировки, дабы не провоцировать новые акции со стороны ССНС, мы повесили объявление: «Закрыт на ремонт (и это было, видит бог, чистой правдой) до 12 сентября 1969 года».
И в этот день мы действительно открылись еще раз. На торжественное закрытие пригласили 150 гостей – наиболее умеренное крыло ганноверских левых. Даже телевидение, в течение 18 месяцев не сообщавшее ни слова о нашем существовании, внезапно появилось, а затем показало меланхолически- ностальгический фильм о происшедшем.
Были расставлены уцелевшие тарелки, опорожнены оставшиеся бутылки, после чего я чисто по- американски пустил с аукциона уцелевший клубный инвентарь, на который нашлись желающие, а вырученные деньги передал в фонд освобождения Вьетнама. Большое знамя фронта, украшавшее читальню, под шумные аплодисменты принесло нам 300 марок, большой портрет Маркса из конференц-зала – 60 марок.
Несколько стульев забрала соседняя пивоварня, стойку бара – группа молодежи из Хамельна, горевшая желанием основать у себя аналогичный клуб. Как я позднее узнал, его постигла та же судьба, что и ганноверский.
Оставалось еще единственное уцелевшее произведение искусства – люстра, висевшая над баром. Мы договорились с домовладельцем, что заберем ее позднее, недели через две. Но он это уникальное произведение отправил на свалку, даже не проинформировав нас.
В пустые помещения на Николай-штрассе въехала школа карате. Таким был бесславный конец «Клуба Вольтера».
