какие–нибудь идеи?
— Много, — устало сказал Кейслер, — но никакого практического плана, чтобы выгнать их из укрытия..
— У меня та же проблема.
Кейслер посмотрел на него и сердито схватил свою сигару. Неужели ему нечего делать? Конечно, наука. Медицина и секретная служба понятным образом дружно работали вместе, но все же… Он невольно посмотрел на записи и затянулся — и вдруг в голове шевельнулась мысль: может, она принесет успех…
Он ненадолго прикрыл глаза и отложил сигару.
— Бен, мне кажется, у меня идея.
— Мы сможем ею воспользоваться? — заинтересованно спросил Остерли.
— Не знаю, но мне представляется, что Джиллиад обнаружил совсем новый путь, как мне кажется, с очень многими оригинальными отклонениями. — Он опять затянулся. — Если говорить откровенно, многое из того, что он сделал, и еще больше то, что он собирается сделать, меня пугает.
— Есть какая–нибудь взаимосвязь с нашей проблемой?
— Понятия не имею. Я его еще не спрашивал, но, возможно, ему что–нибудь придет в голову.
Остерли вынул трубку изо рта и выдохнул облако дыма.
— Давайте его сюда.
— Все в свое время. Сначала лучше послушайте, что он сделал. И все без посторонней помощи и подсказки. — Он мгновение помолчал, потом схватил записи. — В ходе двадцати заседаний Джиллиад подверг себя программе самоанализа. Когда потом он попросил специалистов проверить и проанализировать его результаты, они нашли их не только совершенно правильными. Они были намного правильнее, глубже и точнее всего, что на сегодняшний день дали наши анализы чужака.
— С Машиной? — Остерли встал и уставился на Кейслера. — Как же, черт возьми, он это сделал?
— Он объединил основу всех религий и великих философий. «Познай себя». С помощью Машины он ставил себя в самые различные трудные ситуации и фиксировал время, когда он начинал проигрывать.
— А как он это определял? — заинтересованно спросил Остерли.
— Сначала он ставил себя в ситуацию, скажем так, большой опасности, и…
— Но он же в любое время и любым способом мог выйти из нее.
— Пожалуйста, не перебивайте меня. Джиллиад приказывал своему разуму забыть этот путь бегства и, что еще удивительнее, сам себе приказывал отключать Машину в последнее мгновение. Короче говоря, он сконструировал душевный вентиль безопасности, а потом снова приказывал своему разуму забыть о нем. Поэтому, в принципе, из ситуации, в которую он себя помещал, не было никакого выхода.
Остерли опять присел на краешек письменного стола и направил на Кейслера мундштук своей трубки.
— Это прорыв, Эд, даже я это вижу. — Он наклонился вперед. — давайте его сюда.
— Все в свое время, я уже говорил. Я дал одному из своих лучших людей задание поработать с ним. — Он посмотрел на часы. — Точно через пятнадцать минут они начнут эксперимент, который Джиллиад описывает как «вторую ступень». Хотите посмотреть?
Остерли поднялся.
— Вы знаете кого–нибудь, кто мог бы помешать мне сделать это? — Он улыбнулся и сунул руки в карманы брюк. Кейслер задумчиво улыбнулся в ответ.
— Ладно, идемте. — Он открыл дверь и вышел в лабораторию.
В комнате испытаний у экранов суетились техники, вторая группа сгрудилась у проектора.
Кейслер поприветствовал присутствующих взмахом руки.
— С Келдреном, мне кажется, вы уже знакомы. Один из моих лучших людей. Келдрен, объясните мистеру Остерли суть эксперимента.
У Келдрена были рыжие волосы и узкое красное лицо, выглядевшее озабоченным.
— Я постараюсь покороче, сэр. Как вы знаете, Джиллиад после своего появления здесь подвергся проекции и чуть было не погиб. Теперь он хочет проделать все снова, чтобы проверить, мог ли он выжить с помощью собственной инициативы. — Он сделал паузу и потеребил себя пальцами за нижнюю губу. Он развил одну, предположительно, правильную теорию, согласно которой даже резистентный не сможет силой воли противиться проекции. Субъективные впечатления слишком сильны и пересиливают внутреннюю убежденность.
— И что?
— Он считает, сэр, что нашел субъективный ответ.
— А вы, кажется, сомневаетесь в этом.
— Да, сэр. Во–первых, он о многом молчит и не хочет рассказать мне, как выглядит его решение. А во–вторых, я иду на ощупь. Я не знаю, что он задумал.
— Объясните–ка мне поподробнее.
Келдрен немного помедлил.
— Ну, сэр, он попросил меня воспроизвести самые отвратительные субъективные впечатления, какие только придут мне в голову. Он хочет дать понять, что будто бы нуждается в них — только в оптической стадии на экране, чтобы я отбросил все барьеры. Но настоящей его цели, я, конечно, не знаю. Загвоздка в том, что я читал много отличных произведений и имею богатую фантазию.
— Но, должно быть, будут приняты меры безопасности?
— Конечно, сэр, с помощью измерителя истерии в тело Джиллиада встроены различные устройства для переключения, но все равно это чертовски опасно.
Внесли стулья, и Кейслер сел.
— Вы в этом разбираетесь, верно? — спросил он. — Проецируемое изображение в комплексе со звуками и шумами появится на настенном экране напротив. Как только проекцию настроят и отрегулируют, на первом плане появится Джиллиад. Все его реакции и субъективные впечатления зримо предстанут перед нами.
— Понимаю. — Остерли уселся рядом с ним. — А где Джиллиад?
— По соседству. Он не любит зрителей.
— Нет. — Келдрен наклонился вперед. — Он сейчас появится субъективно, я имею в виду — в ситуации, изобретение которой готовит мне угрызения совести. — Он вытянул руку. — Смотрите на экран…
Все повернулись, и Остерли спросил: — Ради Бога, Келдрен, откуда вы взяли такую сцену?
Келдрен нервно откашлялся.
— У меня, кажется, ужасное воображение.
Остерли удивленно взглянул на него.
— Да уж, трудно спорить.
Для Джиллиада, который субъективно действительно находился там, это было более чем продуктом фантазии, это было реальностью. Он, конечно, знал, что сцена была проекцией и не обладала конкретной или объективной реальностью. Он знал также, что ничто из того, что он видел или переживал, не существовало вне его воображения. Но опасность все же была. В этом воображаемом мире могли быть вещи, способные нанести субъективные или психосоматические повреждения. Кроме того, опасность или страх могли быть настолько велики, что это грозило длительными душевными расстройствами.
Он дрожал, хотя здесь не было холодно; здесь было жарко, тягостно, душно, и он совершенно определенно находился не на Земле. Келдрен дал волю своей живой фантазии, сильно опираясь на прочитанное.
Джиллиад вздохнул и напружинил плечи. Грязь под ногами хлюпала при каждом движении. Казалось, здесь не было ничего, кроме грязи, грязи и луж с гнилой водой до самого горизонта — необычно близкого.
Низкое, варварски–красное солнце пылало в небе, отсвечивая в грязи и лужах кровавой краснотой.
Джиллиад вдруг почувствовал дрожь в ногах и слабость в коленях. Только сейчас он осознал, что
