воспрянул колдыбанский герой. Колючими жигулевскими елками, то бишь своими бровями разогнал сгустившиеся над ним золотые облака. Самарскую Луку, то бишь складку на своем лбу, сделал такой глубокой, что богиня красоты Афродита только ахнула: ах, зачем же она вышла из какого-то Эгейского моря, а не из этой дивной колдыбанской бездны. А Молодецким курганом, то бишь своим богатырским животом, Самарыч подвинул аж самого Зевса. Тактично, конечно, как бы нечаянно, но метров эдак на десять, а то и на километр…
– Как пить дать – на Самарской Луке не проблема, – начинает загибать издалека ас колдыбанской мысли. – Как дать пить? Вот в чем вопрос.
– А расклад получается такой, Зевс Кронович. Жить с вечно юной красавицей – значит уподобиться Гераклу, то есть полубогу. Сидеть вечно в министерском кресле – значит жить, как олимпийский бог. Приватизировать Зевсов дворец – считай, стать почти ровней самому царю эллинских богов. Все это, конечно, легенда красивая, но…
– Но не греет широкие массы моих современников. Не служит для них вдохновляющим примером. Так что благодарю Олимп за самые лестные предложения, но легендарный эталон-образец вечной жизни тире бессмертия я выбираю… не по-олимпийски, а по-колдыбански.
– Бессмертие по-колдыбански? – от изумления царь Олимпа раскрыл рот так широко, что в него легко влетело золотое облако. – Что это означает?
– Это означает, – отвечал полпред земной тринадцатой точки, – что каким я был, таким и останусь. И в колдыбанских былях, и в колдыбанских легендах буду вместе со своими удальцами- мыслителями, они же мыслители-удальцы, вечно искать истину. О смысле нашей земной, а равно – о смысле вечной жизни.
Олимп затих. Как прокомментирует такое вызывающее кредо начальник высшего золотого общества?
– Самарыч, ты совсем опупел? – только и молвил главбог Зевс, проглотил с десяток золотых облаков, штук двадцать серебряных и умолк.
– Его божественное величество хотело сказать, что… – пришла на помощь главбогиня Гера, – что ты, колдыбанец, не отдаешь отчет в своих словах. Если ты хочешь и в легенде мучить себя поиском истины, то придется тебе вернуться на Самарскую Луку, в свою родовую и родимую тринадцатую точку, самое некомфортное и непрестижное место всех времен и народов.
– Само собой, – отозвался Лука Самарыч. – Естественно.
– Ты навсегда так и останешься в своей несуразной плащ-палатке, в своих нелепых болотных сапогах, на своем ужасном прапрадедовском диване-рыдване.
– Само собой, – опять подтвердил Лука Самарыч. – Естественно.
– Нет, это не естественно! – не выдержал Зевс. – Это балаган!
– Наш балаган, по-колдыбански, – уточнил упрямец из тринадцатой точки. – Удивительный и совершенно особый. Потому вы и не видите, в чем тут изюминка, она же – ноу-хау тире открытие.
– Да, – с гордостью продолжил он, – я буду вечно в некомфортных резиновых сапожищах, в двухпудовой брезентовой хламиде, на разваленном диване-садисте да к тому же в штанах шириною с Ледовитый океан и без провздевочной резинки, но…
– Но зато в руках у меня вечно будет… бутылочка «Волжской особой»!
– Обычная бутылка сорокаградусной горькой? – изумился Зевс.
– Почему же обычная? – уверенно возразил вожак колдыбанских удальцов-мыслителей. – Я же теперь в легенде. Вот и бутылка моя будет легендарной.
– Это ка-как же та-так? – вопросил начальник Олимпа.
– По-колдыбански, – уверенно заявил рядовой бара-сарая. – Вечно початая и одновременно вечно полная. Легендарная бездонная бутылка! Хватит всегда, на всех и на каждого. Ну!
– Променять бесконечную сладкую жизнь на бутылку горькой! – тоном мхатовского трагика воскликнул Зевс. – Ну растолкуй, Самарыч, ради бога, он же – я, чего ты и твои друзья к этой горькой прилепились? Какая удивительная и совершенно особая радость в этой самой горькой?
– Вопрос на засыпку, – признал Лука Самарыч. – Можно сказать, вопрос вопросов всех времен и всех народов. На него надлежит дать ответ не по-столичному, то есть мелко, узко и прямолинейно, а обязательно широко, глубоко и с художественным поворотом, то есть по-колдыбански. А для этого нам с вами, любознательное олимпийское величество, надо здесь и сейчас… жадно прильнуть к нашему прапрадедовскому источнику истины, то бишь к бутылке этой самой горькой.
– И выпить ее до дна. И занюхать драным рукавом, – ехидно подхватил Зевс. – Пардон, Самарыч, но это выше моих сил.
– Как же так, ваше высочайшее язычество? – подделываясь под тон Зевса, вопрошает Лука Самарыч. – Вы же, вроде того, всемогущий? И вдруг не можете опрокинуть три стакана без закуски. Это не укладывается в моей голове.
– Фу, какой ты, право, колхозан! Чтоб тебе жить на одни трудодни! – завелся Зевс. – Я все могу! Даже укусить себя за пятку. Без закуски. Но… Прежде всего принципы! В нашем легендарном золотом мире избранных счастливчиков имеет место быть только все сладкое. Ну разве еще и сладчайшее. И никакой, ни малейшей горечи!
– Вдруг ваша бутылка горькой, – подхватила Гера, – откроет нам какую-то горькую истину на предмет нашей сладкой жизни. Ужас! Еще ужаснее – какая-нибудь истина про нас самих. Дескать, а знаете ли вы, счастливые и благополучные языческие боги, почему и отчего вам вечно быть только с маленькой буквы и никогда не быть с красной строки?
– Да я лучше превращусь в задрипанного колхозного быка, а всех подчиненных мне богов превращу в баранов, козлов, да хоть и в ношеные чесанки без калош, но не позволю ни себе, ни им слушать такие беспардонные истины! – захлебнулся от негодования атаман олимпийских счастливчиков.
– Так что, Самарыч, а равно все удальцы- мыслители планеты Земля, – заключил он, подняв свой золотой эксклюзивный скипетр, – пейте свою человеческую горькую истину без нас. Сделайте одолжение!
– В одолжение олимпийским богам? – оживился полпред удальцов-мыслителей. – Ну что ж, это по-нашему, по-колдыбански.
И бах своим эксклюзивным ржавым багром по золотому облаку, которое уже истомилось под его болотными резиновыми сапогами.
Не выдержало золотое облако, разломилось надвое. Лука Самарыч – бух! И прямо в «Утес». Прямо на прапрадедовский диван. Натурально, вверх животом. А в руке уже бутылка «Волжской особой». Уже откупоренная.
Эй, достопочтенные современники, а равно внуки и правнуки! Есть среди вас удальцы, которые жаждут истины до последнего дна и до последнего дня? Легендарный Лука Самарыч с Самарской Луки зовет вас к своей легендарной бездонной бутылке. Вы, конечно, понимаете, что это означает. Это означает то, что в поисках истины ни последнего дна, ни последнего дня не было, нет и не бывает.
«Но ведь это бутылка самой горькой!» – сокрушается аналитик.
По-столичному рассуждаете, синьор. Горько, когда бутылка кончается. А если она вечно початая и вечно полная, то и самая горькая из такой бутылочки – только всласть.
«Не сопьетесь?» – подначивает скептик.
Нет, месье. От истины трезвеют. А пьянеют от неправды. Особенно если она разбавлена патокой или сладчайшим импортным сахарозаменителем.
«Короче, – ухмыляется циник, – не было бы шнапса, не было бы и удальцов».
Не так, мистер. Были бы удальцы, а шнапс для них всегда найдется.
Точка. Полная ясность по всем пунктам и параграфам. Хотя к большой науке есть один такой вопрос. Как бы это изобрести бездонную бутылку не только в легенде, но и в на шей-то действительности. Это, пожалуй, для всех и вся куда как интереснее, чем модная нынче проблема земного бессмертия.
Как пить дать!
Как бы от столичного издателя
Итак, если вы помните: бесцеремонный провинциал, он же летописец удивительных колдыбанских былей, а равно собиратель особых колдыбанских былин и небылиц Лещев-Водолеев оказал мне свое высочайшее провинциальное доверие. То есть поручил прочесть его «достоверный и художественный» опус, исправить орфографические ошибки, расставить правильно запятые, дать заглавие и, наконец, выпустить опус в свет.
Скажу честно: опус валялся у меня в столе, а может быть, и под столом целый год, и я про него забыл. И вдруг в один прекрасный день, в самый пик рабочего вдохновения, когда одной рукой я крепко сжимал тонкую талию рюмки, а другой – тончайшую талию моей юной помощницы, меня кольнула, точнее, ударила, как обухом по голове, удивительная, совершенно особая мысль: «А вам не стыдно за себя, господин москвич? Весь мир смотрит на вас с верой и надеждой, а вы злостно уклоняетесь от выполнения своей исторической миссии».
«Чего-чего? – поперхнулся я. – Какая еще миссия?»
И тут я вспомнил про колдыбанского летописца-мыслителя и его опус. И произошло диво. Не на брегах Волги, как в опусе. А в самом центре столицы.
– Ах-ах, мне стыдно до самых подметок! – воскликнул я с тонкой столичной иронией, но с каким-то особым чувством. – Придется засучить рукава, а то еще, и правда, канет из-за меня в Лету родная эпоха.
Не теряя времени даром, я засучил рукава. В смысле выпустил на время из своих объятий коньяк и юную сотрудницу. Достал из-под стола удивительный опус и прочитал его от начала до конца.
Ну что сказать? Забавная сказка. Ох, извините, летописец Лещев-Водолеев: легенды и были. Правда, хорошо бы знать, а что все-таки в ваших колдыбанских былях – быль? Ручаюсь, там ее нет. Ни капли.
И тем не менее буквально сию минуту я уже звонил в справочное бюро железной дороги и с тонкой столичной иронией спрашивал:
– Скажите, пожалуйста, где-то на Средней Волге есть такая станция либо полустанок: Калды-балды… или же Клады-далбы? Ну что-то в этом роде. Кажется, Колдыбан.
– Есть, – ответили
