Жара в Аномо

Большой почтамт тоже храм, но церковным трепе­том тут и не пахнет, тут есть где развернуться жажду­щему сердцу, считал Ник.

В самом конце зала находилось отгороженное шир­мой вместилище, прозванное «Тайной Амура». Там плот­ными рядами, словно книги на стеллаже, пестрели вмон­ тированные в стену маленькие разноцветные ящики для секретной частной почты.

Каждый ящик был обозначен номером и открывался лишь ключиком его обладателя или чаще обладатель­ницы. За ними-то и нравилось Нику наблюдать больше всего.

Ник Матье был красив. Красив той красотой, какая отличает внешность зрелого, ладно скроенного мужчи­ны, над лицом которого природа-создательница потру­дилась особенно старательно и вдохновенно, будто для конкурса.

Он готов был поклясться, что ненавидит человечество вообще. Но он любил женщин. Они занимали в его жиз­ни и мыслях очень много места.

Разумеется, имелись в виду не те жалкие существа, что темными вечерами в глухих закоулках пугливо за­зывали мужчин, опасаясь преследования нового зако­на, охранявшего нравственность, а женщин иного поле­та. Женщины часто попадались в его сеть. Матье и тут не любил угождать, он любил побеждать. Он привык к удачливой охоте.

Однако не мог привыкнуть к постоянному амплуа человека без почвы, который рано или поздно изгонялся напрочь если не из памяти и постели, то из сердца.

«Все у меня ворованное, — нередко признавался Ник случайным собутыльникам, — все улетучивается, все не мое. То, чего я хочу, невозможно. Даже с ба­ бами».

Ник сидел в гулком зале почтамта с небрежностью этакого финансового воротилы, блаженствующего в клубе для элиты, и словно говорил глазами темноко­жей красотке, стыдливо, торопливо отмыкавшей свое хранилище сердечных тайн: «Я тебя знаю, крошка. Ты прибежала тайком от владыки, чтобы схватить письме­цо от другого. Значит, ты предала свой дом. Значит, ты уже страх, а не крепость. Значит, я могу тебя взять, ес­ли очень захочу. Жаль, что сегодня у нас ничего не по­лучится, я должен поехать туда, где ждет приличная работа. Я уезжаю надолго. Потом, если повезет, уеду отсюда совсем. Прощай и спасайся».

С утра он слонялся по магазинам, с удовольствием демонстрируя белозубым продавщицам свой новенький бумажник и набивая свой вместительный баул всякой всячиной.

Затем — два часа почтамту. Целых два часа.

Ник посмотрел на свои новенькие часы «Воу-

lux

-1000», поднялся, надвинул на лоб свою новенькую, заломленную а-ля родео шляпу и, поскрипывая своими новенькими полусапожками, постучал к выходу, литой и неотразимый, как сплав из Брандо, Бриннера и Циско Кида.

Выйдя на улицу, он пригладил топорщившиеся

коп-/

цы своего новенького шейного платка и похлопал себя по великолепно отставленной на бордюр ноге, восхити­тельно обтянутой новенькой бронированной штаниной «

Lee

-

Texas

», подзывая этим жестом, как щенка, тру­сившее по мостовой такси.

А в сей полуденный час там, куда он собирался ехать, то есть в двадцати двух километрах от города, на окраине небольшого селения из дряхленького рейсо­вого автобуса высадилась прелестная девушка с вме­стительной дорожно-спортивной сумкой и такой улыб­кой, что пассажиры и водитель покряхтевшего даль­ше автобуса долго оборачивались, рискуя свернуть шеи.

Мельком взглянув на тростниковые, островерхие, по­хожие на оброненные монашеские скуфейки-колпаки хи­жины и глинобитные лачуги, что поодаль обрамляли крохотную площадь с часовенкой посредине, девушка перевела взор на озеро и, сориентировавшись, решитель­но зашагала в сторону, противоположную селению.

Пыль грунтовой дороги вздымалась, стелилась за путницей, точно свадебный шлейф, и вскоре за маре­вом серой ее завесы уже неразличима стала стройная и легкая девичья фигурка, даже яркая окраска ее до­рожной сумки померкла и растворилась вдали.

Но что это? Громко и бездумно смеясь, она возвра­щалась, бежала босиком, прижимая к груди и сумку, и туфли, и сорванную ветку дымчатого тамарикса.

Полетели в прибрежный песок сумка и платье. Всплеск и брызги взорвали сонную гладь озера. Слов­но пена от волн, взмыли птицы в опаленное зноем небо, крича, возмущаясь той, что нарушила ленивую одурь покоя всей стаи, а она, кувыркаясь в воде, смеялась и пела звонко и весело. Девчонка.

,

17

Переодетые в штатское платье Ойбор и Самбонанга с трудом пробрались сквозь сутолоку шумного базара к ограде.

—

Здесь вы условились?

—

Да, под столбами, — сказал Самбонанга, ворочая головой во все стороны, — куда он запропастился? Сбежал? Вернусь-ка я, пожалуй, обратно, проверю.

—

Не суетись, — сказал Киматаре Ойбор, — по­дождем.

Они ждали, прислонясь к решетчатой ограде, полу­оглушенные шумом бойкой торговли, наблюдали за людским движением среди гигантских связок бананов, гор орехов, бумажных мешков с кофейными зернами, солью, сахаром, циновок и лотков, на которых были лю­бовно разложены гончарные изделия и резные пред­меты из дерева и кости, металлическая пооуда, игруш­ки и украшения, амфорки с маслами и кульки с ла­комствами.

От размалеванной палатки с распахнутыми створа­ми исходил резкий, пряный, щекочущий ноздри запах. Там продавали лепешки с таким острым соусом, что неискушенному человеку, вкусившему этой адской сне­ди, в пору хвататься за огнетушитель.

Едкий дым от костров, на которых жарились мин­даль и колоски хлебной дурры, щипал глаза.

Самбонанга недовольно морщился от всего этого и что-то раздраженно бубнил себе под нос, в то вре­мя как Ойбору, казалось, было совершенно безразлично

происходящее вокруг.

Особенно действовал на нервы молодому полицей­скому Сосед, бородатый зазывала, безуспешно пытав­шийся продать огромное запыленное зеркало, в котором отражение базарной мельтешни искажалось настолько, что могло бы послужить образцом фата-морганы. Боро­дач одержимо вопил, и голос его дрожал назойливым гортанным тремоло, отпугивая даже вездесущих и лю­бопытных бессребреников.

—

Вот и он, — вдруг сказал Ойбор совсем уже по­терявшему надежду помощнику.

—

Точно, — отдуваясь, с облегчением констатиро­вал Самбонанга, — явился наконец.

—

Ну что? — спросил Ойбор у протиснувшегося к ним мальчишки. — Есть?