Непревзойденность!
— Впечатляет. Значит, вы, князь, готовы исполнить все, что я хочу?
Вместо ответа князь достал откуда-то маленький блокнотик в золотом переплете с золотым же обрезом и крохотным карандашиком, приготовился записывать.
Ксения приняла самый серьезный вид и торжественно изрекла:
— Не хочу быть главною актрисой, хочу быть Владычицей морскою, чтобы жить мне в Окияне-море, и вы были у меня на посылках!
— Слушаю и повинуюсь! Только имейте в виду: в море мокро, а я и так уже у вас на посылках — по собственной воле.
Она выдержала многозначительную паузу, потом уверенно заявила:
— Я не хочу быть никем… Я уже есть — меня вполне устраивает такой status quo, как говорили древние.
— Я не древний. Я вполне современный человек и подозреваю, что ваше тайное желание быть дамой-авиатором.
Сквозь смех балерина едва смогла проговорить:
— Нет! Никогда! Разве вам неизвестно, что дамы боятся высоты?
— Это вы, достигшая недосягаемых творческих высот? Ну-у, тогда я сам научу вас управлять аэропланом и, таким образом, все исправлю.
— Так вы, выходит, можете все исправить… Вы что же, ВСЕ можете?!
Князь утвердительно кивнул:
— Решительно все… но только с вашей помощью, мадемуазель Ксения.
— Ай-я-яй, Евгений Петрович! Зачем вы до сих пор скрывали от меня свой незаурядный актерский дар? — Она в шутку погрозила тонким пальчиком. — И вообще в вас просто какой-то неисчерпаемый кладезь дарований!
— От вас я и не думал ничего скрывать, ни сном ни духом. Черпайте сколько угодно — этот кладезь отныне ваш!
Тут они оба захохотали — им было хорошо в этот вечер.
XIX
Провожая балерину. Дольской рассуждал о том, какая все же ответственная и почетная миссия быть актером, как трепетно нужно относиться к своему творчеству, как это должно быть увлекательно — воздействовать на души зрителей, до отказа заполняющих огромный зал. Он восхищался настойчивостью и трудолюбием артистов балета… Ксения слушала и ловила себя на том, что теперь определенно не хочется расставаться с Евгением Петровичем: пускай бы он продолжал так вот говорить о вечном и высоком, открывать свою многогранную душу, музицировать, даже читать грустные стихи. В этот вечер таинственный князь произвел на девушку неизгладимое впечатление, вскружил ей голову и, став ближе, почти покорил сердце — никто еще так красиво, романтично не ухаживал за молодой примой. Удивляясь собственной смелости, не допускавшая до сих пор подобных опрометчиво-легкомысленных шагов, она пригласила его к себе домой.
Князь, конечно, не мог упустить удобного повода провести остаток вечера с Ксенией.
В прихожей их никто не встретил.
— А где же ваша горничная? Избаловали вы, однако, прислугу, драгоценнейшая.
— Евгений Петрович, вы не представляете, — продолжала Ксения, — какая умница моя Глаша. У нее в руках все горит: не налюбуешься, когда делает что-нибудь по дому. А кулинарка какая: испечет такую кулебяку, что в лучшем ресторане не подадут! Да она и бисквиты со сливками прекрасно приготовит, и даже безе. Просто прирожденная хозяйка — на ней весь дом держится, и манеры у нее не как у других горничных — от куда что взялось? Она ведь почти девочкой из глухой деревни приехала, а я пожалела — взяла к себе в прислуги…
— Теперь-то, конечно, не жалеете, — хитроумно скаламбурил Дольской и не преминул сделать вывод: — Получается искусница какая-то из афанасьевских сказок — народная умелица! Выходит, не квасные патриоты придумали, что русский народ богат талантами… И это теперь-то, когда в Европе все обыватели стали на одно лицо! Нет, милая, Россия все же не Европа, скажу я вам!
— Я знаю только, Евгений Петрович, что она одна такая, наша Россия, у нее свой образ и душа, и мне вообще не хочется делать какие-то сравнения. Но это истинная правда: таланты — ее главное богатство. Божье благословение, если позволительно так сказать. Взять хоть наш театр, и не труппу даже — артист по своему призванию должен иметь хоть крупицу таланта, — а самых простых служащих, рабочих. Есть у нас совершенно уникальный человек из бутафорского цеха. Был как раз рабочим сцены, а оказался первоклассный краснодеревец, и теперь наша столярная мастерская у него в подчинении. Впрочем, для всех он по-прежнему просто Тимоша. Руки у него золотые — вот кому бы иконостасы резать! Мы с ним задушевные друзья — он добряк, настоящий большой ребенок. Дарит мне иногда свои чудесные поделки: однажды нож для бумаги подарил, с фигурной ручкой в виде крылатого стрельца. «Китоврас» какой-то. Сказал, что этот Китоврас приносит счастье. Что-то древнее-древнее, былинное! А Распятие вырезал на аналой — глаз не оторвать! Я только у староверов видела подобное, но там литье, а это легкое, из обыкновенной липы — Великим Постом на Крестопоклонной мне преподнес. Дивная работа… Да я вам сейчас его покажу!
Балерина пригласила Дольского в уютную гостиную, сама же отлучилась в соседнюю комнату (видимо, в спальню или будуар). Князь принялся разглядывать интерьер — ему давно хотелось побывать здесь, почувствовать дух дома, где живет та единственная на свете женщина, ради которой он был готов на любые благодеяния и преступления, словом — на все. Он увидел на стенах несколько старых портретов: вельможа в парике екатерининских времен с лазоревой Андреевской лентой через плечо, дамы с прическами по моде прошлого века и драгоценными вензелями Императриц и Великих княгинь на корсажах. Здесь же были изображения самих Государей. Два больших дагерротипа в овальных рамах, висевшие рядом, изображали молодого гвардейского офицера в форме времен Александра-Освободителя и красавицу в подвенечном платье. Внешнее сходство не вызывало сомнений — это были родители Ксении в пору, когда самой балерины, очевидно, еще не было на свете. По всей комнате висели фотографии каких-то танцовщиц (некоторые с автографами) в небольших разнообразных рамках, несколько южных пейзажей в духе Сильвестра Щедрина, олеографии и гравированные репродукции шедевров от нежнейшего Боттичелли до лиро-эпического Нестерова, православного, но с явно модернистскими живописными приемами. Один угол комнаты занимал высокий напольный киот: фамильные образа тускло золотились, огонек массивной лампады отражался в желтоватом стекле, отбрасывал теплые блики на чеканные ризы. В простенке между окнами стоял большой книжный шкаф, напоминавший величественное классическое строение. Застекленная дверца, к сожалению, была плотно занавешена зеленой шелковой шторой, так что нельзя было пробежать взглядом по корешкам, но стоявшие наверху мраморный бюст Пушкина и фарфоровый — Чайковского отчасти раскрывали не только литературные, но и музыкальные пристрастия хозяйки квартиры. Когда Ксения вернулась, бережно, на вытянутых руках, неся Тимошино распятие. Дольской остановился возле прекрасного беккеровского фортепиано, отделанного орехом с инкрустацией, с двумя витыми подсвечниками, укрепленными над клавиатурой по сторонам ажурного пюпитра, и, любуясь, провел ладонью по полированной медового цвета крышке.
— Смотрите какое! — благоговейно, точно восторженный ребенок, произнесла Ксения. — Без глубокой веры ничего подобного не сделаешь.
Больше она не сказала ни слова — ей казалось, что князь и сам все видит: распятого, изможденного и в то же время только уснувшего, сокрывшего до поры в своем неотмирном лике Таинство Воскресения Спасителя, ангелов, смиренно ожидающих Великого торжества у подножия Самого Господа Саваофа, наконец, резное узорочье славянской вязи, которой был причудливо разукрашен весь крест. Дольской же коснулся чудесного творения поверхностным, холодным взглядом, произнес что-то неопределенное, вроде: «Да, да. Вижу… Красиво», — и более не возвращался к этому предмету. Балерина еще недоумевала по
