— Откуда такое имя, если он немец?
— Его мать была русская.
— А ты, я погляжу, все о нем знаешь. Чем он занимается?
— Он дирижер.
— Какой-то дирижер.
— Я не понимаю.
— Ты его уже защищаешь?
— Я не понимаю, что вы хотите этим сказать.
— И при этом говоришь мне «вы».
— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
— Теперь на «ты», как с немцем! Ну, спасибо. Я объясню тебе, дорогая. Для тебя это Дирижер. Для меня, поскольку я не знаю этого господина Вержа, пардон Сержа, он всего лишь какой-то дирижер. Эйнштейн, вот Физик. Фрейд, вот Психоаналитик.
Раздувая ноздри, с безумным радостным лицом, он шагал по комнате, а за ним развевались полы халата. Внезапно он обернулся к ней, закурил сигарету.
— Бедная малышка, такая неловкая, — начал он, чтобы ее подготовить.
— В чем я неловкая?
— Например, в том, что ты спрашиваешь, в чем ты неловкая. Это доказательство, что ты в себе не уверена. Если бы ты не сомневалась в себе, ты бы не сказала мне семь раз подряд, что ты была его любовницей.
— Я не говорила, что была его любовницей.
— Восьмое признание! Если бы ты не была его любовницей, ты не стала бы говорить, что не говорила, что была его любовницей, тебе было бы достаточно просто сказать, что ты не была его любовницей. — (Он хлопнул в ладоши.) — Поймал!
— Нет, нет, я всем сердцем говорю тебе, что это неправда! Это была просто дружба!
— Восемь признаний, — улыбнулся он и принялся крутить сигарету в пальцах. — Первое признание, когда ты вошла, благородная кающаяся грешница, и заговорила о тайне, которую слишком тяжело хранить. Неужели дружба — это такая уж страшная тайна? Второе признание, когда я спросил тебя, спала ли ты с ним в тот вечер, ты ответила «нет». Что означало это «нет»? Оно означало, что в другие вечера ты спала с ним! В противном случае твоя реакция должна была быть иной, ты не стала бы говорить «нет», а сказала бы, что никогда не спала с ним! Я могу рассказать и про другие признания, но ты уже сама поняла. Следовательно, ты была его любовницей. Сперва ты намеревалась признаться. Но я совершил ошибку, сбросив тебя с кровати. А кстати, почему ты вообще захотела поговорить со мной об этом человеке?
— Чтобы между нами не было тайн.
Ему стало ее жалко. Бедная малышка, она искренне считала, что это истинная причина. Да, и впрямь открываются бездны подсознания.
— Значит, этот человек сорок раз целовал тебя, вдоль, поперек и по диагонали, и ты позволяла делать это, улыбаясь. — (Он почувствовал, что вновь желает ее.) — Ты позволяла себя целовать и отвечала на всякого рода поцелуи, даже такие, которые Михаэль называет двойная коломбина с внутренним переворотом, ведь правда, и ты благодарила его за каждую коломбину! Но когда он стал настойчив, как ты это благородно назвала, то есть когда он захотел, чтобы у сорока поцелуев было нормальное продолжение, ты вдруг оскорбилась, стала вновь целомудренной, и ты не захотела никакого продолжения! Давай, Ариадна, не теряй моего уважения, признайся во всем! Ты была его любовницей, ты это знаешь, и я это знаю.
Он говорил так быстро, что она даже не все понимала, и это убедило ее в справедливости его аргументов. И вообще, он говорил с такой уверенностью. Раз он все знает, лучше уж признаться.
— Да, — прошептала она, опустив голову.
— Что да?
— Что ты сказал.
— Его любовницей?
Она кивнула. Он в ужасе закрыл глаза и понял, что только сейчас в это поверил. Мужчина, волосатый, со всякими своими органами, верхом на его возлюбленной!
— Но только один раз.
— Мы к этому вернемся. У тебя было?
— Нет, — неслышно прошептала она.
Как она быстро поняла, о чем идет речь, шельма! Он более конкретно сформулировал вопрос. Она покраснела и привела его этим в ярость. Какое право она имеет краснеть? Он неутомимо повторял вопрос, и она каждый раз повторяла, что нет. Но на двадцатый или тридцатый раз, побежденная, в слезах, она закричала «да, да»! Но еле-еле, добавила она, помолчав, и устыдилась своих слов, почувствовав, насколько они нелепы. На улице орал влюбленный кот. «Прекрати, Дицш», — закричал Солаль. Коту ответило кошкино контральто. «Прекрати, Ариадна!» — закричал Солаль. Она вступила в эту перекличку, зарыдав, что далось ей очень легко, поскольку надо было только пожалеть себя.
— Почему ты плачешь? Речь идет о счастливом моменте, а ты от этого плачешь?
— Да.
— Почему же?
Она высморкалась, слезы сами высохли, встретив такой холодный прием. Он заметил, что у нее покраснел и немного распух нос. Забавно, в этот момент он на нее не сердился, даже смотрел на этот набухший нос с симпатией. Он несколько раз повторил свое «почему», не задумываясь, машинально.
— Я не понимаю, что ты говоришь. Что «почему»?
— Почему ты плачешь?
— Потому что я сожалею.
— Почему? Раз уж ты это сделала?
— Теперь это вызывает у меня ужас.
— Но у тебя не вызывало ужас, когда ты покусывала ему затылок. А кстати, ты все время покусывала ему затылок?
— О чем ты говоришь? Я ничего никогда ему не покусывала.
— Ну и ладно, все равно. Спасибо. Отныне я попрошу тебя покусывать мне затылок, потому что хотя бы это ты не делала с ним. Это, кстати, единственное, что я тебя попрошу отныне. — (Она закусила губу, чтобы сдержать безумный безрадостный смех.) — Сколько раз вы с ним спали? Я буду задавать тебе этот вопрос до завтрашнего утра, если надо.
— Я была с ним один только раз.
С ним! Эти слова так поразили его, что он раздавил в руке стакан, потекла кровь. Она подбежала к нему, попросила позволить продезинфицировать рану.
— К черту дезинфекцию! Почему только один раз?
— Я объяснила ему, что это дурно.
Он разразился смехом. Училка объясняет школьнику, что он дурно поступил, что он гадко поступил! Внезапно он сделался невыразимо счастлив, засунул в рот сразу две сигареты, зажег их, стал курить, сильно затягиваясь, похаживая при этом взад-вперед и любуясь собой. Остановившись перед ней с зажатыми между пальцами сигаретами, он с веселым вызовом взглянул на нее и выпустил губами струйку дыма.
— Еще потная и задыхающаяся, ты уже стала ему объяснять.
— Нет, на следующий день.
— Ты вернулась к нему, ты любила его, ты получила с ним удовольствие первый раз, радость, как ты это благородно называешь, радысть, радысть, и вот, потом тебе уже не хочется! Кстати, один раз или сто, никакой разницы. Ты спала с ним сто раз?
— Нет, клянусь!
— Пятьдесят?
— Нет.
— Девятьсот?
