— Нет?
— Пятнадцать?
— Но, Боже мой, я не считала!
Он сел, в ужасе от всего этого, вытер окровавленной рукой вспотевший лоб. Она не считала! Во всяком случае, пятнадцать раз, это уж как минимум!
— Говори.
— Что ты хочешь, чтобы я сказала?
— Говори то, что должна мне сказать. Давай, говори!
— Я больше ни разу ничего не испытывала после этого первого раза.
Втоптанная в грязь, униженная, она опустила глаза. Ох, он теперь больше не будет любить ее. Он посмотрел на нее с интересом. Испытывала! Она умеет находить слова!
— Почему?
— Что «почему»?
— Почему ты больше ничего не испытывала, хотя в первый раз испытала?
— Но, Боже правый, я не знаю! Не испытывала, и все.
— А почему тогда ты снова делала это?
— Чтобы его не обижать. Ох, оставь меня, — простонала она.
Он почувствовал, что она не лжет, посмотрел на нее с любопытством. Вот уж, правда, другая раса. Чтобы не обижать его! Куда может завести вежливость!
— Почему он приходил к вам?
— Только первое время.
— Тебе недостаточно было видеться у него? Почему в доме твоего мужа?
— Потому что мне было приятно его видеть. Потому что с мужем мне было скучно.
Она закашлялась, как туберкулезница, дольше и сильнее, чем требовалось. Ему стало плохо. Ей было приятно видеть другого мужчину. Это хуже, чем постель. Ох, она ждала этого Дицша у окна!
— А когда твой муж выходил из комнаты, вы целовались?
— Нет, никогда! — воскликнула она, и он снова понял, что это правда.
— Почему?
— Потому что это было бы нехорошо, — всхлипнула она.
Он завертелся, как дервиш, раскинув руки, с окровавленным лбом. Ответ был слишком хорош. Закончив вертеться, он подошел к стене, ударил в нее лбом, потом приложил к стене несколько раз окровавленную руку, считая про себя. Получилось шесть окровавленных отпечатков. Бедный мой, он страдает, подумала она. Ох, если бы он хотя бы позволил ей обработать ему рану. Глубоко ли он порезался? Ох, и весь лоб испачкан кровью. Дорогой мой, бедный, и все из-за этого Дицша. Он обернулся, грустно посмотрел на женщину, принадлежавшую другому, и вышел.
Он полил раненую руку одеколоном, полюбовался на рану, потом заскучал. И что теперь, она не придет, она оставит его одного? Чтобы занять себя, он подумал о смерти, представил себя в гробу во всех подробностях, для примера придал плюшевому медведю несколько подходящих поз, поставил его на колени с вытянутой рукой в виде влюбленного, признающегося в нежной страсти, потом в позу диктатора, одурманивающего толпу. Он уже собирался поиграть в футбол нефритовым шариком, когда в дверь два раза постучали. Он обернулся, увидел листок, скользнувший под дверь, поднял его.
«Все люди моего круга отвернулись от меня. Мой единственный близкий человек, дядя Агриппа, был в Африке. Я чувствовала себя такой одинокой, жизнь моя была пуста. Если я и согласилась быть любовницей этого человека, то только чтобы не быть одинокой, чтобы сохранить его дружбу. Я никогда его не любила. Он был моим убежищем в противовес тому бедному убогому человеку, который был моим мужем. Как только ты появился и позвал меня, этот человек перестал существовать. Не смейся, если я скажу тебе, что пришла к тебе девственной душой и телом. Не смейся, это правда. Да, и телом тоже, потому что телесные радости я познала только с тобой. Не покидай меня. Если ты больше не хочешь быть со мной, у меня только один выход. Я страдаю, позволь мне войти».
За дверью слышались мелкие приглушенные всхлипывания. Он забинтовал раненую руку, надел белую перчатку, на другую руку тоже, снял халат, надел черный — специально для контраста с перчатками. Взглянув в зеркало, он открыл дверь. Она сидела на полу, непричесанная, головой прислонившись к наличнику двери, держа в руке белый платочек. Он взял ее за руки, помог встать. Поскольку она дрожала всем телом, он открыл шкаф, достал пальто, надел на нее. В мужском пальто, которое было ей широко и длинно, почти до пят, она казалась маленьким ребенком. Зубы ее стучали, она спрятала руки в рукава и дрожала, такая хрупкая в этом огромном пальто.
— Садись, — сказал он. — Я сделаю тебе чай.
Как только она осталась одна, она встала, достала из кармана халата расческу и пудреницу, причесалась, высморкалась, попудрилась, села на место, подождала, огляделась, удивилась новому плюшевому мишке, о котором он никогда не рассказывал, близнецу того, что он подарил ей. Пальцем погладила зверька по пушистому лбу. Когда он вошел с подносом, она вновь принялась дрожать.
— Выпей, моя дорогая, — сказал он, налив ей чаю. — (Она шмыгнула носом, подняла на него глаза побитой собаки, выпила глоток, задрожала еще сильнее.) — Хочешь печенье? — (Она с жалким видом покачала головой.) — Ну, попей еще.
— Ты меня еще любишь? — осмелилась она спросить.
Он улыбнулся ей, и она схватила руку в перчатке, нежно поцеловала ее.
— Ты обработал рану? — Да.
— А ты сам не хочешь чаю? Я принесу тебе чашку.
— Нет, не нужно.
— Тогда попей из моей чашки.
Он попил, потом сел напротив нее. От соседей доносились танцевальная музыка и веселые крики. Но они не обращали на это никакого внимания. Было уже поздно, но ей не хотелось спать. Сегодня вечером нам не скучно, подумал он. Она взяла на столе портсигар, протянула ему, поднесла огонь к сигарете. Он затянулся два раза, потом затушил. Снова улыбнулся ей, она залезла ему на колени, потянулась к нему губами. Поцелуй был глубоким и долгим. Она желала его и сразу инстинктивно поняла, как ни в чем не бывало, что он тоже ее желает. Они умеют воспользоваться случаем. Внезапно вспомнив, что эти губы целовали другого, он мягко высвободился.
— Все кончилось, дорогая, и я прошу у тебя прощения. Но если ты хочешь, чтобы с этим навсегда было покончено, надо, чтобы ты рассказала мне все.
— Может, потом, сейчас будет хуже.
— Наоборот, дорогая, это меня успокоит, у меня больше не будет невыносимого ощущения, что ты что-то от меня скрываешь. Только что я так ужасно вел себя только потому, что почувствовал, что я не допущен к какой-то части твоей жизни, словно я чужой и не имею права знать. Мне было от этого очень больно.
Он ласково поправил ей прядь волос.
— Ты уверен, что потом будет лучше?
— Потом ты будешь умницей, которая все рассказала своему другу. И, к тому же, в конце концов, какой-то Дицш, что уж тут поделаешь, а? — (Она подумала, какой он чудесный, еще совсем молодой, немного возбужденный, взъерошенный.) — Он не заслуживает, чтобы вокруг него разводили такие тайны. Я прекрасно понимаю, что это не слишком серьезная история, с этим дирижером. Тем более, что ты с ним немедленно порвала. — (Он снова поправил ей волосы.) — Я, в общем, не тороплюсь, мысль о том, что ты рано или поздно мне все расскажешь, успокоила меня. Видишь, я уже совсем другой. Если ты не хочешь говорить об этом сегодня вечером, расскажешь, когда захочешь, завтра, послезавтра, через неделю.
— Сейчас, чтобы с этим покончить, — сказала она.
Он оживился, поцеловал ее дружески, в предвкушении интересной истории. Словно ребенок в цирке, который ждет выхода клоунов. Он услужливо принес пальто потеплее, вигоневое, положил ей на колени, предложил сделать еще чаю. Он обращался с ней осторожно, как с беременной женщиной или с гением, который вот-вот родит идею и нельзя ее спугнуть. Он погасил верхний свет, зажег лампочку у изголовья,
