— Боже мой, за кого ты меня принимаешь?
— Да за шлюху, — произнес он мелодичным голосом. — За хитрую шлюшку.
— Это неправда! — воскликнула она, выпрямившись, дрожа всем телом. — Я запрещаю тебе так говорить!
— Как, ты действительно считаешь себя честной женщиной?
— Конечно! И ты это знаешь! Я чувствовала себя такой потерянной из-за своего ужасного брака! — (Укус паучихи, подумал он.) — Я честная женщина!
— Прости меня, но… — Он изобразил вежливую паузу. — Но ты возвращалась к мужу слегка… — Он сделал вид, что подыскивает вежливое определение. — Слегка еще влажной после господина Дицша, и, в общем-то, я думаю, что это не вполне честно.
— Да, я была неправа, что не призналась ему, но я боялась сделать ему больно. Это единственное, в чем я виновата. Больше мне не за что краснеть. Мой муж был жалким созданием. Я встретила человека с душой, да, с душой.
— И сколько сантиметров была его душа?
Она ошалело посмотрела на него, наконец поняла.
— Ты возмутителен!
Он хлопнул в ладоши и возвел глаза к небу, призывая его в свидетели. Вот это да! Она занимается такими вещами три или даже четыре раза под покровом ночи с дирижером, бурно сладострастничает, а он, получается, возмутителен! Есть отчего стыдливо прикрыть лицо.
Чтобы прикрыть лицо, он схватил с кровати простыню, накинул на себя. В этом белом саване помчался по комнате. Не сводя глаз с кружащего вокруг нее призрака, она пыталась не рассмеяться, говоря про себя серьезные слова. Все очень серьезно, решается моя жизнь, говорила она себе. Наконец сбросив свой покров, он закурил сигарету. Ей больше не хотелось смеяться. Да, решалась ее судьба.
— Послушай, любимый, все это умерло.
— Все еще живо, — сказал он. — Дицш всегда будет между нами. И даже на тебе. Он и сейчас здесь. Он все время в тебе. Я больше не могу с тобой жить. Убирайся! Прочь из этого дома!
Нет, одному быть невозможно, он нуждается в ней, ему нужно ее видеть. Если только она улыбнется ему, все закончится, все снова будет хорошо. Он вышел в коридор, постучал себя по груди, взъерошил волосы, потянул за нос, наконец решился. Чтобы сохранить лицо, он не стал стучать, вошел как хозяин. Она не подняла головы и продолжала собирать вещи в открытый чемодан на кровати, сначала бережно складывая их — целиком поглощенная своим делом, с каменным лицом. Она радовалась возможности заставить его страдать. Вот, пусть он видит, что она уедет за милую душу. Чтобы скрыть, как она ему необходима, и выказать полное безразличие, он взял ироничный тон.
— Ну что, отъезд навеки?
Она кивнула и продолжала свои кропотливые сборы. Чтобы заставить ее страдать и показать, что он ждет не дождется, когда она уедет, он услужливо подал ей платье, которое вынул из шкафа.
— Нет, достаточно, мой чемодан и так почти полон, — сказала она, когда он протянул ей другое платье. — Я не возьму все. Я напишу, куда отправить остальное.
— Я дам тебе денег.
— Нет, спасибо. У меня есть.
— На каком поезде ты поедешь?
— Мне все равно. На первом подошедшем.
— Сейчас почти три часа утра. Первый поезд на Марсель только в семь.
— Я посижу на вокзале.
Нахмурив брови, сморщив лоб, она зарыла туфли в угол чемодана.
— Сейчас дует мистраль. В зале ожидания будет холодно. Не забудь пальто.
— Мне все равно, что холодно. Пневмония будет неплохим решением.
В другой угол чемодана она с силой запихнула семейный альбом с фотографиями. Он присвистнул.
— Я полагаю, что ты едешь в Женеву. Желаешь посетить концерт симфонической музыки?
Она повернулась к нему, со злостью сжав кулаки.
— Ты обманул меня, когда говорил, что все будет хорошо, если я расскажу. Я-то доверилась тебе, я не ожидала, что это ловушка.
Конечно, она права. Она-то была честна. Да, но этот честный рот прижимался к мужской шерсти!
— Было бы лучше, если бы ты не изображала воздушных гимнастов с дирижером за три часа до того, как пришла целовать мне руку!
Он задыхался. Невыносимо постоянно видеть самую любящую, самую благородную, с таким чистым лицом — все время непостижимым образом видеть ее под дрессированным шимпанзе из оркестра, все время слышать, как она стонет под шимпанзе. Да, самая любящая. Кто еще из женщин любил его так, как она? В тот вечер в «Ритце», она была такой чистой, когда поцеловала ему руку. И потом, у нее в гостиной, она была такой юной и наивной у фортепьяно, такой серьезной и влюбленной. А за несколько часов до этого — под шимпанзе.
— Как тебе не стыдно так говорить со мной! Что я тебе плохого сделала? Я тогда тебя еще не знала.
— Пойдем, закрывай сумку.
— Значит, ты вот так спокойно позволишь мне уйти одной, ночью, в холод?
— Конечно, это грустно. Но что ты хочешь, мы же не можем жить вместе. Бери пальто.
Он поздравил себя с удачным ответом. Сдержанный тон был убедительнее, он как бы подтверждал реальность разрыва. Она плакала, сморкалась в платочек. Очень хорошо. По крайней мере в этот момент она точно предпочитала его Дицшу. Застегнув чемодан, она снова высморкалась и повернулась к нему.
— Ты отдаешь себе отчет, что у меня нет совершенно никого во всем мире?
— Приценись к палочке дирижера. — (Ох, если бы она только шагнула к нему, протянула ему руку, он бы прижал ее к себе и все бы закончилось. Почему она не подходит?) — Что, я вульгарен?
— Я ничего не сказала.
— Ты подумала! Для тебя благородство состоит в том, чтобы говорить сверхтонкие слова и не говорить другие, те, что считаются низкими, но при этом как раз делать, и чем чаще, тем лучше, всевозможные вещи, которые обозначаются этими низкими словами. Я сказал «прицепись к палочке дирижера» — и я вульгарен, ты кричишь об этом каждой своей ресничкой! Но ты, благородная, что ты делала с Дицшем в запертой на ключ комнате, пока твой бедный доверчивый муж ждал тебя с надеждой и любовью?
— Если плохо то, что я делала с Дэ…
Он горько расхохотался. Какая стыдливость, какая благопристойность! Она спала всего лишь с инициалом, она изменила ему, изменяла ему всего лишь с инициалом!
— Да, я понял, если плохо то, что ты делала с твоим Дицшем, значит, плохо и то, что ты делала со мной. А то я не знал! Но я за это дорого заплатил.
— Что ты хочешь сказать?
Да, он хоть искупил адюльтер адом любви в одиночестве, адом, продлившимся тринадцать месяцев, двадцать четыре часа в сутки, когда каждый день он ощущал, что она любит все меньше. Тогда как с этим счастливчиком-дирижером у нее были сладостные редкие встречи, вечный праздник, изысканное блюдо, приправленное присутствием несносного рогоносца.
— Что ты хочешь сказать? — повторила она.
Крикнуть ей, что сейчас, впервые за долгое время, они хотя бы вылечились от авитаминоза, что наконец им интересно вместе. Но что тогда останется этой несчастной? Нет, он уж избавит ее от такого унижения.
— Я не знаю, что я хотел сказать.
— Хорошо. Теперь будь любезен, оставь меня одну. Я хочу переодеться.
— Ты стесняешься снимать юбку перед преемником дирижера? — спросил он без убежденности, без
