страдания, машинально, ибо он устал.
— Прошу, оставь меня.
Он вышел. В коридоре он ощутил беспокойство. Неужели она способна нанести ему этот удар, вот так взять и уехать? Она вышла из комнаты с чемоданом, в элегантном сером костюмчике, который ему нравился больше всех, слегка напудренная. Как она была красива. Она медленно подошла к двери, медленно открыла ее.
— Прощай, — сказала она, бросив на него последний взгляд.
— Мне мучительно видеть, как ты уезжаешь в три часа утра. Что ты будешь делать на вокзале до семи часов? И кстати, зал ожидания закрыт на ночь. Лучше, если ты отправишься прямо перед отходом поезда, это будет все же не так утомительно, как сидеть на улице в холоде.
— Хорошо, я подожду в своей комнате до без двадцати семь, — сказала она, когда решила, что он достаточно настаивал и она может с достоинством принять предложение.
— Отдохни, поспи немножко, но поставь будильник, чтобы не проспать. Поставь его на шесть тридцать или даже на шесть двадцать, вокзал довольно далеко. Ну вот, я тогда с тобой прощаюсь. Ты уверена, что тебе не нужны деньги?
— Нет, спасибо.
— Ну, все. Прощай.
Вернувшись к себе, он снял белые перчатки, вновь взял плюшевого мишку, сменил ему сапоги на зеленые туфли и сомбреро на соломенную шляпу. Это развлекло, но ненадолго. Убедив себя, что хочет пить, он пошел на кухню, достал из шкафа бутылку лаймового сока и сразу же поставил на место. Вернувшись к себе, вновь надел перчатки, подошел к ее двери, постучался. Она стояла возле чемодана, скрестив руки, обняв себя за плечи, в халате, что его обрадовало.
— Прости, что побеспокоил, но я хочу пить. Где лимонный сок?
— В большом шкафу на кухне, на нижней полке, слева. — Но она тотчас же подумала, что, если он сам пойдет за соком, она его больше не увидит. Тогда она предложила принести ему сока. Он поблагодарил. Она спросила, куда принести сок, к нему или сюда? Он подумал, что, если она принесет к нему, она тут же уйдет.
— Сюда, раз уж я здесь, — сказал он безразличным тоном.
Оставшись один, он посмотрел на себя в зеркало. Белые перчатки красиво смотрелись на фоне черного халата. Вернувшись из кухни, она с достоинством поставила серебряное блюдо на стол, налила сок, добавила минеральной воды, положила серебряными щипчиками два кубика льда, помешала, протянула ему стакан и села. Заботясь о благопристойности, одернула платье, прикрывая ноги. Он вылил сок на ковер.
— Задери халат!
— Нет.
— Задери халат!
— Нет.
— Раз Дицш это видел, я тоже хочу видеть!
Не снимая ладони с колен, она начала всхлипывать, ее лицо исказилось в страдальческой гримасе, что вывело его из себя. У этой женщины хватает бесстыдства испытывать стыд, она смеет скрывать от него то, что показывала другим! Почему он должен быть единственным, кому ничего не показывают? Он долго и монотонно повторял просьбу задрать халат, уже не понимая смысла произносимых слов. Задери, задери, задери, задери! В конце концов, чтобы больше не слышать этот голос, обезумевшая, униженная, она задрала халат, обнажив длинные шелковистые ноги, показала ляжки.
— Вот, злодей, вот, злой человек, теперь ты доволен?
Ее дрожащее тело и заплаканное лицо были ужасны и прекрасны. Он шагнул к ней.
— Я твоя жена, — плакала она, так чудесно оказавшись под ним, и отдавалась ему, и он отдавался ей, они бились друг о друга, как волны прибоя, и она просила его не быть с ней больше злым и повторяла, что она его жена, и он обожал свою жену, бьющуюся о него. О, любовное забытье, о, песнь сражающихся тел, о, изначальный ритм, главный ритм, священный ритм. О, глубокие удары, сладостная смерть, которая переходит в улыбку, дарящую жизнь, вечную жизнь.
И Дицш, как я! — подумал он, еще в ней. Еле-еле, сказала она, но это было ложью, нельзя испытать еле-еле, подумал он, еще в ней. А если она один раз испытала, то почему в другие разы не испытывала? Значит, каждый раз, с этим Дицшем. Он отпрянул. Она увидела его безумные глаза и голая выскочила из кровати, открыла окно, выскочила в сад, упала. Ее чудное тело светилось в темноте отраженным лунным светом. Он застонал. Голая, на сырой траве, она же простудится!
— Вернись! Я не сделаю тебе ничего плохого!
Увидев, что он идет к ней, она вскочила, побежала к кустам роз. Среди темных еще деревьев несколько отважных крошек уже приветствовали наступающую зарю, любили друг друга, а она бежала, она боялась его. Он зашел в дом, вынес вигоневое пальто, положил его на дорожку, крикнул, чтобы она не боялась, что он уйдет к себе и запрет дверь, крикнул, чтобы она накрылась.
За занавесками в комнате он подстерегал ее, видел, как она подошла к дому и наконец решилась войти — надевшая пальто, послушная. Почему она не застегнулась? Нежное тело виднелось меж полами пальто. Застегнись, дорогая моя, застегнись, сокровище мое, не мерзни, ты такая хрупкая, шептал он через стекло.
Спустя некоторое время он зашел к ней, она сидела, бледная, неподвижная, глядя перед собой широко раскрытыми глазами. Ему стало больно, что он заставил ее страдать, что ей плохо из-за него. Гнусен, он гнусен, будь он проклят. Чтобы унять эту муку, он придал лицу еще более страдающее выражение, грузно сел, привлекая ее внимание, уронил голову на стол. Он знал ее доброту. Увидев, что он страдает, она захочет его утешить, подойдет его утешить, подойдет, чтобы смягчить боль любимого и забудет про свою, ей станет легче. Поскольку она не шла, он вздохнул. Тогда она приблизилась, склонилась над ним, погладила его по голове, смягчившись, поняв, что нужна ее поддержка. Внезапно он увидел Дицша во всей красе, во всеоружии. Ох, сука! Он поднял голову.
— Сколько?
— Что сколько?
— Сколько сантиметров?
— Какой тебе интерес, зачем тебе это? — воскликнула она с гримасой отчаянья.
— Большой интерес! — торжественно сказал он. — Единственный в моей жизни интерес! Ну, так сколько?
— Я не знаю. Может, метр шестьдесят семь.
С наигранным восхищением перед достоинствами Дицша он отпрянул в ужасе, зажал рот рукой. Что же это за монстр такой.
— Теперь я все понимаю, — сказал он, прохаживаясь взад-вперед и воздевая руки в ужасном недоумении, а она плакала, плакала и нервно смеялась, ненавидя себя за этот смех. В каком аду она была? Должно быть, грешники хохочут в огне.
— Это ужасно, — сказала она.
— И впрямь, метр шестьдесят семь сантиметров, это ужасно, — сказал он. — Как бы ты ни старалась, я понимаю, это все равно ужасно, слишком много.
За окном было светло. Она сидела окаменевшая, полумертвая, в судороге рыданий, а он говорил часами, не зная усталости. Он стоял, его халат валялся на полу, он был в белых перчатках, но совершенно голый, поскольку ему было жарко, во рту он зажал три зажженные сигареты и курил, окруженный облаком дыма, который ел глаза виновнице, курил изо всех сил и говорил без передышки, чувствовал запах пота Дицша, видел губы своей любимой, прижатые к гнусным губам Дицша, ох, четыре этих маленьких кусочка мяса в непрерывном движении. Оратор и пророк, клоун и судья, он говорил, хотя болела голова, болела оттого, что перед глазами неустанно мелькали органы двух изменников, их обезумевшие языки, упрекал, метал громы и молнии, проклинал грешницу, вспоминал о своих покойных прабабушках с аккуратно уложенными волосами под сеточками из янтаря, поскольку волосы следует прятать, как наготу, цитировал Талмуд, восхвалял добродетельную некомпетентность в вопросах секса у кефалонийских евреек, для которых красивый мужчина — толстый мужчина. А как они верны своим мужьям, своим повелителям!
