предложил ей даже прилечь на кровать, но она отказалась.
— Спрашивай меня, так мне легче, — попросила она, взяв его за руку.
— Как ты с ним познакомилась?
— Через Алике де Бойнь, мою подругу, единственную оставшуюся подругу, женщину в годах. — (Явление второе, те же и сводня, подумал он.) — Она была очень добра ко мне.
— Расскажи мне о ней, — сказал он ласково, участливо.
— Это женщина из высшего общества, но у нее был кто-то в молодости, женатый человек, которому жена не давала развод, в общем, это вызвало шумиху в Женеве. Но это было давно, все забыли. — (Лицемерие этого «был кто-то» вывело его из себя, и он сразу возненавидел старую развратницу. Но держался по-прежнему спокойно, понимающе сморщил нос.) — Она очень благородна, очень широких взглядов. — (И не только взглядов, подумал он.) — Она интересуется искусством, поддерживает камерный оркестр, у себя на даче принимает молодых музыкантов. — (Жадна до молодой плоти, подумал он.) — Она очень сердилась на людей нашего круга за то, что они больше не хотели меня видеть. Она меня привечала, баловала.
Она шмыгнула носом, высморкалась.
— Толстая?
— Слегка, — сказала она, смутившись. — (Он улыбнулся: хорошо, что она жирная.) — Но очень элегантная. — (Благодаря корсету с пластинками из китового уса, подумал он и представил себе горничную, крепко затягивающую шнурки на корсете.) — И очень образованная.
— Ты никогда не говорила мне о ней в Женеве.
— Потому что я ее давно не видела. Она уехала незадолго до того… незадолго до того, как мы познакомились. Поехала в Кению пожить к своей замужней сестре. — (И в поисках негров, подумал он.)
— Значит, у нее ты познакомилась с этим господином?
— Да, — сказала она, сдержанно кивнув.
Этот случайный, скромный жест вывел его из себя, и он понял почему. Очевидно, ей надо бы воздержаться от похотливых жестов при упоминании этого типа.
— Сколько ему было лет? — спросил он, не сумев скрыть волнения.
— Пятьдесят пять.
Он незаметно улыбнулся. Значит, сейчас примерно пятьдесят шесть. Очень хорошо. Значит, через четыре года шестьдесят. Ну что ж, в добрый час.
— Высокий?
— Ни высокий, ни маленький, среднего роста.
— Как среднего? Выше среднего или ниже среднего?
— Скорее, ниже среднего. — (Он благосклонно улыбнулся. Дицш становился почти симпатичным.) — Скажите, может быть хватит теперь, как вы думаете?
— Нет, опиши подробней.
— А стоит ли?
— Конечно, дорогая. Я же тебе объяснил. Волосы, например.
— Седые, зачесанные назад, — сказала она, уставившись на свои сандалии. — (Он обнял ее за колени, нежно сжал.) — Ну вот, а теперь хватит, пожалуйста.
— А усы тоже седые.
— Нет.
— Черные? — Да.
Он разжал объятие, потом одумался, снова сжал ей колени. Он не осмеливался спрашивать дальше, во всех подробностях. Этот Дицш мог оказаться стройным и изящным. Нужно ограничиться головой. Жаль, не лысый. Ну хоть седой, и то слава богу.
— Да, — сказал он проникновенно, — я понимаю, что это довольно красивый контраст, черные усы и белые волосы. — (Она кашлянула.) — Что такое?
— Ничего, у меня немного болит горло.
— Красивый, правда, контраст?
— Он сначала мне не понравился. — (Ну, а продолжение?) — Эти усы казались крашеными. Но я быстро поняла, я ведь все могу сказать, правда?
— Дорогая, ты видишь, как я спокоен, это потому, что теперь ты ничего не скрываешь. Ну так, ты сказала, что быстро поняла.
— Что это человек умный, культурный, тонкий, немного беспомощный. — (Не во всем, подумал он.) — Мы долго болтали.
— Да, дорогая. И что дальше?
— Я пришла домой довольная. И потом, спустя несколько дней, мы с Алике пришли к нему на концерт. Играли «Пастораль».
Он сдвинул брови. Конечно, мы такие артисты, мы говорим просто «Пастораль», это создает интимную связь с Бетховеном. И с Дицшем. За «Пастораль» ответит.
— Продолжай, дорогая.
— Ну и вот, он заменял первого дирижера, я забыла его фамилию. — (Фамилию настоящего дирижера она забыла. Зато фамилию заместителя она помнит! За все заплатит.) — Мне понравилась его манера дирижировать.
Он представил Дицша, гениального картонного паяца, который дирижирует без палочки, а две кретинки млеют и полагают, что перед ними Бетховен собственной персоной. Моцартом и Бетховеном никто так не восхищался, как этими дирижерами, клопами талантов, клещами талантов, кровососами талантов, которые при этом еще очень серьезно к себе относятся, и считают себя важными персонами, и осмеливаются называться «маэстро», как если бы они были Бетховен и Моцарт, и зарабатывают побольше, чем Бетховен и Моцарт! Почему же она восхищалась этим клопом Дицшем? Потому, что он умел прочесть музыку, которую написал другой! Но при случае конечно же он был способен состряпать военный маршик, этот клоп Дицш!
— Я понимаю, что он был гораздо лучше, чем твой муж.
— Да, — признала она серьезно, как неоспоримый факт, и от ярости он прокусил губу до крови.
— Расскажи мне еще немного о нем, дорогая, и на этом мы закончим.
— Ну хорошо, он был первым дирижером оркестра филармонии Дрездена. Когда к власти пришли нацисты, он подал в отставку. Кстати, он был членом социал-демократической партии.
— Это очень мило. И что дальше?
— Дальше он приехал в Швейцарию и вынужден был согласиться на место второго дирижера в оркестре в Женеве, тогда как раньше руководил самым большим оркестром Германии. — (Да она без ума от своего Дицша! Что она делает здесь, в «Майской красавице», с человеком, который не может прочитать ни одной ноты?) — Ну вот, а теперь хватит, я прошу вас.
— И последнее, дорогая, потом все закончится. Вы когда-нибудь проводили вместе ночь?
Вопрос был мучительный, он влюбленно сжал ей руки, поцеловал их.
— Нет, пожалуйста. Все это умерло, мне не хочется об этом думать.
— Но это последний вопрос. Вы проводили ночь вместе?
— Очень редко, — сказала она ангельским голосом.
— Ну вот, видишь, ничего плохого не происходит, когда ты мне честно отвечаешь. А как же ты выкручивалась? — улыбнулся он удивленно и лукаво.
— Благодаря Алике, — ответила она, механически разглаживая на колене пеньюар. — Достаточно, прошу вас.
Ему пришлось несколько раз глубоко затянуться сигаретой, чтобы говорить спокойно. Потом он изобразил добродушную, заговорщическую улыбку.
— Ах, ну да, я понимаю, ты говорила, что пойдешь к ней, а сама шла к нему, и звонила своему мужу, что уже слишком поздно и ты останешься у нее. Все так, маленькая шалунья?
— Да, — прошептала она, опустив голову, и наступила тишина.
— Скажи, дорогая, а другие мужчины у тебя были?
