живой очереди поведать друг другу потаённые мысли и чувства, навеянные пережитым днём с его мелкими радостями и горестями. Увы, боюсь, я был здесь единственным, кто мог узнать и в полной мере оценить наивно-помпезный стиль позднепионерского Альбертикова детства.
Люфт-пауза между «мероприятиями». О ней стоит сказать особо.
Как ни была дружна и весела наша компания, ближе к полднику мы начинали ощущать, что устали и слегка друг другу поднадоели, — и, отпив традиционный чай, с благодушного разрешения Кострецкого разбредались по углам — проветриться. Но, как известно, даже в огромном мегаполисе люди не застрахованы от случайных встреч, что уж говорить о территории Дачи, где места для приятных прогулок, собственно, наперечёт. И вот тут-то начали выявляться всякие забавные тенденции и взаимосвязи, на которых я, человек аналитического ума, не могу не остановиться.
Во-первых, наши счастливые влюблённые. С каждым днём они удивляли меня всё пуще. Каникулы бывают раз в году, казалось бы, эти двое должны пользоваться любой свободной минуткой, чтобы побыть наедине. Но нет. Я очень скоро заметил — да и трудно было не заметить, — что они, как ни странно это звучит, вовсе не стремятся к совместному времяпрепровождению. То есть, конечно, в компании они смотрелись вполне пасторально, да как-то само собой подразумевалось, что и ночи они проводят в одной постели, — но, видимо, большего им и не требовалось.
Хуже того, порой мне казалось, что они даже нарочно избегают друг друга! Смех смехом, но, прошвыривая свои старые кости по территории, я ни разу не встретил их в тандеме, — всегда по отдельности, в сильно разнесённых в пространстве точках, что едва ли могло быть простой случайностью. Я отметил это про себя — однако пока не спешил делать какие-либо далеко идущие выводы. Возможно, им просто не о чем было разговаривать?.. Всё-таки разница в возрасте была у них куда больше, чем казалось извне, и это не могло не сказываться на отношениях.
Впрочем, замечу ради справедливости, что Альбертик точно так же не спешил оставаться наедине и со мной, — что, надо сказать, коробило меня куда сильнее (тем более что тогда я ещё не понимал причины). А вот в приятном обществе Кострецкого его можно было застать довольно часто. О чём беседовали между собой эти важные государственные мужи? В это я, человек простой и мирный, даже и вникать не хотел, — а посему, завидев (а, скорее, заслышав, ибо Кострецкий был большим хохотуном) эту пару издали, всегда старался вовремя свернуть в сторонку — просто чтобы не обрекать бедняг на тягостную, но необходимую участь развлекать старого, нудного и, в сущности, глубоко им постороннего гостя. Деликатность — моя прирождённая черта.
В таких вот немудрёных поисках своей ниши я и натыкался в конце концов на Кутю, которая точно так же, как я, бродила по розовым кирпичным, серым асфальтовым или белым пластиковым дорожкам, немного грустная, всеми заброшенная и, как мне казалось, не совсем удовлетворённая жизнью. Удивительно, но чаще всего я находил её именно в тех уголках, которые сам предпочитал для прогулок — розовый сад, уединённые боскеты, необработанная кромка каменистого плато. Элемент Судьбы.
В первый раз мы оба не столько обрадовались неожиданной встрече, сколько смутились — может быть, я даже чуть больше, чем Кутя, которая всегда была готова пожалеть больного, старого и слабого. Однако на следующий вечер, едва не столкнувшись лбами в розовом саду, мы, не сговариваясь, сделали вид, что так и надо, — и гуляли вместе аж до самого ужина, причём теперь уже я, старый пень, рассказывал ей свою жизнь, млея от того, как она ахает в восторге или ужасе от моих непритязательных бытовых перипетий. (О своей второй женитьбе я ей, правда, не рассказал). В третий раз это было уже сложившейся традицией. Забавно, но мы, такие непохожие и вместе с тем чем-то похожие — старик и ребёнок, предоставленные сами себе — отлично дополняли друг друга.
К моему удивлению (приятному!), она оказалась большой умницей, умела не только говорить, но и слушать, и не только слушать, но и думать — что в её возрасте редкое качество. За скудостью общих тем мы поминутно прибегали к безотказной палочке-выручалочке, обсасывая искусство — книги и музыку, старые фильмы, обнаруженные в Альбертовой видеотеке, и его же уникальную коллекцию живописи. Раз от разу Кутя выказывала удивительную тонкость и глубину суждений, которая пожалуй, могла бы показаться мне отталкивающей в этом милом ребёнке, — если б в один из дней она доверчиво не сообщила мне, что «готовится на искфак». После этого всё стало на свои места — и я уже запросто вываливал ей в подставленный подол все накопленные за девяносто лет художественные впечатления.
Мы оба любили стихи. Как-то раз она процитировала мне одно — ей когда-то прочёл его Игорь, и оно так ей понравилось, что она переписала его себе в дневничок, а потом и выучила наизусть:
Качливая скамейка под нами слегка поскрипывала в такт её нежному, чуть срывающемуся в патетических местах голоску. Я меж тем ушёл в себя — думал о том, что мне просто приятно ощущать её рядом с собой, и позор тому, кто дурно это истолкует. Какое там, я и в молодости-то не был особенно горяч… Тут она умолкла, и я смущённо закашлялся — как бы она не догадалась, что всё это время я думал о ней, а вовсе не о третьей, неофициальной жене Иосифа Сталина. Но она, оказывается, ещё не закончила:
— тут она со смешной детской деловитостью просветила меня: Игорь, дескать, ей рассказал — та женщина, Валентина Истомина, тоже, кстати, миловидная блондинка, носила звание сержанта ИБР… ой, КГБ.
«Ну, а ты?» — чуть не спросил я, но вовремя сдержался. Было в ней что-то, не располагающее к бестактным расспросам — какая-то врождённая аристократичность, что ли, со всеми присущими ей не только выгодными, но и неприятными чертами — как, например, некое скрытое высокомерие, надменность, почти снобизм — именно скрытые, ибо, как я уже говорил, в ней не было ничего от безмозглой красотки. Со мной она, впрочем, держалась на равных — я постоянно это чувствовал и дивился этому; ни разу я не
