заметил в ее взгляде, обращенном на меня, той особой, чисто женской терпеливой снисходительности, с какой она смотрела на Альберта и особенно на Игоря.
Об отношениях с Кострецким я тоже никогда её не расспрашивал — по понятным причинам. Хотя именно здесь для меня было больше всего неясностей.
На первый взгляд это была обычная дурашливая дружба с неистребимо-школьным оттенком. Стоило нашему слаженному квартету сойтись где-нибудь на природе, как чумной министр принимался всячески доводить, дразнить и тормошить свою бедную протеже, которой, судя по всему, лишь путём огромных волевых усилий удавалось хранить подобающую Первой Леди сдержанность. Мои отчаянные попытки загородить её от шаловливых рук наглеца мало спасали дело. Известный игрок словами принимался взамен каламбурить с её именем, величал ее то «клавикордами», то «клавесином», то «конклавом», то «анклавом», — а то приговаривал какую-то идиотскую присказку: «Клависсим! Мы тебя повысим!» — что, на мой взгляд, звучало в его устах слегка жутковато. (К счастью, Кутя этой двусмысленности не замечала — или делала вид, что не замечает.)
А то он вовлекал её в какое-нибудь полуспортивное развлечение из тех, для которых я был слишком трухляв, а Альберт ленив, — бадминтон, салочки, прятки и тому подобная весёлая ерунда. (Как-то раз они даже затеяли прыгать через тонкую бельевую резинку, натянутую меж двух лип — нехитрое развлечение, после полувекового перерыва снова понемногу входящее в моду у российской детворы). Всякий раз Кутя с удовольствием принимала вызов — всё-таки она была ещё ребёнком, чья жизнь суть чистая радость движения — но меня, традиционно выступавшего в роли чинного арбитра, не покидало ощущение, что она попросту снисходит до своего мучителя. И то верно — он был из тех, кому — по старинному народному выражению — «проще отдаться, чем объяснить, почему не хочешь».
Однако любой мало-мальски внимательный и вдумчивый наблюдатель рано или поздно разглядел бы в поведении Игоря Кострецкого весьма любопытную закономерность. А именно: сколько бы тот ни изображал ради общей потехи буйное каникулярное озорство и неуёмную шаловливость, он всё же каждый миг своей жизни остаётся самим собой — трезвым, бдительным, предприимчивым главой ИБР — и никогда не переходит границ разумного. Вот и я, пусть не сразу, но заметил, что — при всей его раздражающей мании жестоко флиртовать с Кутей на глазах у изумлённой публики — он тем не менее явно и недвусмысленно избегает оставаться с ней наедине…
Что было тому причиной? Опасался ли он Альберта? Себя? Или её? Или же ничего не опасался, а просто ему, как и Альберту, было по большому счёту неинтересно с ней? Действительно ли она ему нравилась — или это было всего-навсего ещё одним имиджевым ходом, призванным прочнее сплотить вверенный ему коллектив и сделать наш совместный отдых ещё более забавным и приятным? И, если второе — то понимала ли это Кутя?
Тогда я не мог ещё судить о таких тонкостях. Впрочем, я о них не очень-то и задумывался. Мне в те дни вообще не хотелось ни во что вникать глубоко — а уж тем более в интриги, которые абсолютно меня не касались. Я упивался блаженным летним отдыхом, тёплыми семейными отношениями, нежным общением с «внучкой» — и хотел только одного: как можно дольше оставаться в этом положении чудесного, редкостного, давно не испытанного душевного равновесия.
Вот почему я ничуть не обрадовался, а, наоборот, насторожился и даже, пожалуй, испугался, когда на восьмой день каникул, после традиционного вечернего чая с печеньями в Кутиной «деревенской» столовой Игорь, вместо того, чтобы, как всегда, потащить меланхоличного Альберта в китайский домик, поступил неожиданно: взял меня (уже настроенного на привычное удовольствие и потому инерционно засопротивлявшегося) под руку — и проговорил, обращаясь к двум другим отдыхающим — Альбертику, отреагировавшему на произвол вяло-сытой улыбкой, и недоумённо округлившей васильковые глаза Куте:
— Вы, голубки, пока поворкуйте тут вдвоём. А мы с дядей Толей немного пройдёмся. Я ему обещал тут кое-что показать в плане окрестностей. Вы-то все эти красоты уже сто раз видели, а мы с дядей Толей почти ничего осмотреть не успели. А нам интересно. Правда, дядя Толя?..
5
Тревога моя была не совсем понятна мне самому — никаких явных причин для неё не наблюдалось. Всё было как обычно. Всё так же ласково улыбалось июльское солнышко сквозь негустую облачную вуаль, всё так же посвёркивали бриллиантики выпавшего днём дождя в изумрудной траве лужайки, всё тот же был Кострецкий, ухоженный, загорелый, весь матовый, лучащийся неподдельной искренностью и добродушием. Да и возможно ли иначе в такую чудесную погоду — «парное молочко», как выразился этот захватчик, мягко, но властно сводя меня с каменных ступеней балкончика на вдоль и поперёк исхоженный нашими ногами розовый кирпич.
И, как всегда, я покорился ему, не задавая вопросов. Только в последний миг, прежде чем мы скрылись из поля зрения оставшихся, я успел оглянуться — и ободряюще помахать Куте, которая, пристроив острые локотки на перила балюстрады, грустно и немного сиротливо (как мне показалось) глядела мне вслед.
Обойдя павильон, мы прошли ещё несколько метров по плотно утрамбованному песку, затем по травке, по камушкам, по голой земле — и, наконец, нырнули в аккуратную берёзовую рощицу, на которую я столько раз засматривался из овального окошка весёлой Кутиной столовой — но куда почему-то ни разу не забредал во время своих одиноких блужданий.
Теперь я пожалел об этом. Здесь было очень тихо и пахло чуть сыроватой свежестью; низкое вечернее солнце, сдёрнувшее, в кои-то веки, с глаз пелену, просочилось меж тонкими пёстрыми стволами, разукрасило зеленоватый мшистый ковёр под нашими ногами в нежно-палевую полоску, — и я внезапно ощутил острое, до муки нестерпимое желание — придушить Кострецкого, который, будучи физически не способен переносить тишины и бездействия, с истерическим упорством волок меня за рукав вперёд и вперёд, через овраги и буераки, выемки и колдобины, древние высохшие пни, потрескивающие под сандалетами случайные сучки и выступающие, словно жилы на старческой руке, корни; при этом он так настойчиво трындел, трындел, трындел что-то об «удивительной красоте русской природы», что я ощутил даже некоторое облегчение, когда мы, наконец, упёрлись в высокий сетчатый забор, о котором я поначалу решил, что это — граница территории.
Но я ошибся. Здесь шло строительство — пройдя вслед за Игорем ещё несколько шагов вдоль забора, я увидел примерно на уровне глаз строгую готическую табличку: «Under construction».
Тут же оказалась и калитка, которую министр любезно приоткрыл передо мной и выразительным жестом показал — входи, мол. Правда, ваш покорный слуга, нет, чтобы поблагодарить, неожиданно для самого себя засбоился: дремучий родительский запрет — не лазать с пацанами по стройкам — был намертво вколочен ремнём в его подкорку. Кострецкий, однако, уверил меня, что лично следит за соблюдением техники безопасности, — да, собственно, и работы на время каникул прекращены.
Не без лёгкой грусти я понял, что мне, видимо, никогда не доведётся оценить внешние архитектурные изыски неоконченного здания — довольно высокого и на две трети скрытого от посторонних взоров лесами, обтянутыми непрозрачной плёнкой.
Зайти внутрь, по-моему, было равносильно самоубийству. Но шеф ИБР упрашивал так настойчиво,
