Мы успели обойти «хоры», узкий «неф», «алтарь» и чёрт знает что ещё (я, увы, паршиво разбираюсь в архитектуре), когда в одном из тёмных углов перед нами возникла простенькая, заляпанная всем, чем только можно, фанерная дверь-«времянка» — скромная защитная мера в ожидании более надёжного и стильного дивайса.
— Там будет ризница, — пояснил Кострецкий, скользя по мне задумчивым взглядом, как бы прикидывая — стоит ли приоткрывать мне такие интимности или ещё рановато?.. Особым любопытством я не горел. Однако мой спутник, видимо, считал, что прерывать экскурсию на самом интересном месте — верх невежливости.
Из фанеры торчал маленький штырёк с круглой пластмассовой бомбошкой на конце — импровизированная ручка. Выудив из кармана синих шаровар маленький кружевной платочек, Игорь аккуратно обтёр им место прикосновения чужих рук — он был брезглив, — и только после этого потянул на себя дверь, оказавшуюся, вопреки видимости, не такой уж и покорной, судя по тому, что в следующий миг оба негромко, в унисон закряхтели.
(«Ну что за румынский премьер-министр Непорадку», — недовольно бурчал бедняга, вступая одной ногой во тьму и поспешно нашаривая пяткой кнопку допотопного включателя).
Я ожидал и здесь встретить антикварные «дневные» лампы — в личном Храме нашего консервативного Лидера это было бы вовсе неудивительно. Однако вспыхнувший в ту же секунду мягкий свет оказался вполне гаммагеновым — и я, уже без опаски переступив невысокий порожек, увидел узкое помещение без окон, заставленное вдоль стен стеллажами. Похоже на библио- или видеотеку старых времён — только ячейки были заполнены не дисками, а какими-то темноватыми досками вроде тех, на каких режут хлеб. Не иначе, подумал я, бешено дорогие иконы, награбленные нашими славными коллекционерами по всей России, ждут своего часа. Здесь, видимо, временно располагался склад.
Пока я глазел да удивлялся обилию художественных ценностей на метр пространства, Кострецкий, решивший, видимо, совместить приятное с полезным, пошёл вдоль стеллажа, выборочно вынимая и осматривая доски — не настигла ли их, не дай Бог, сырость или какая иная порча? Судя по добродушному мурлыканью, которое он исторгал из себя после каждой проверки, увиденное вполне его удовлетворяло. Но вот он потянул одну из досок, осмотрел, а обратно не поставил — очевидно, она заинтересовала его чуть больше остальных.
Нет — намного больше. Слегка наклонив голову и отставив от себя, насколько мог, руку с иконой, он несколько секунд с недоумением вглядывался в изображение — я видел его лицо в профиль, — а потом каким-то странным тоном сказал:
— Хо-хо.
Тут уж и я не смог сдержать любопытства и, подойдя, заглянул ему через плечо. То, что я увидел, стало неожиданностью и для меня — настолько, что я и сам чуть не ойкнул.
То действительно была икона, лишь на первый (неискушённый) взгляд старинная — грубая облезлая доска с тёмным вытертым изображением, которое я не сразу даже и разглядел. А, разглядев, понял, что вещь передо мной — далеко не такая древняя и бесценная, как мне сперва показалось. Ибо изображён на ней был не кто иной, как… Альбертик.
Да-да, это был именно он — его тёмнорусые кудри, его круглые, глубоко сидящие глаза, его крупные губы, разъехавшиеся в официальной улыбочке — словом, полный набор особых примет. Не тот неформальный, дачный Альбертик, славный увалень, к которому я за эту неделю успел привыкнуть и даже привязаться, — а Альбертик самый что ни на есть стилизованный, — то есть и не Альбертик вовсе, а собственной персоной Александр Гнездозор, которому художник даже не потрудился придать надлежащую, соответствующую канону осанистость и суровое выражение лица. Мне даже показалось, что я видел подобное изображение (в том же крапчатом жабо, с такой же ласковой полуулыбкой) в каком-то глянцевом журнале — только вот я никак не мог вспомнить, в каком именно. «Мещанство и Пошлость»? «Ванечка»? «Гламур»?..
Покуда я соображал, Кострецкий, так и не вернув икону на место, двинулся прочь из ризницы — и мне ничего не оставалось, как последовать за ним. Ещё секунд пять-шесть он постоял в полукруглом алтарном пространстве, слегка покачиваясь, поворачивая свой трофей то так, то эдак, любуясь им, словно фотографией любимой девушки, — и вот тут-то и произошло то дикое и чудовищное, от чего я ещё долго потом не мог отойти.
Бац!!!
Не успел я в панике отпрыгнуть (что-то вдруг взорвалось под сводами храма и одновременно у моих ног, ошарашило, брызнуло в глаза струёй древесной пыли), — а Игорь уже вовсю отжигал на обломках энергичную джигу, кряхтя, посапывая, втаптывая модными розовыми сандалетами в бурый пол двух одинаково мутных Альбертиков, которые, как ни в чём не бывало, улыбались нам с несимметричных дощечек — поуже и пошире. Голограммы всегда завораживали меня. Но сейчас куда интереснее было лицо самого Игоря — красное, с вздувшимися на лбу венами, с подвижными желваками под гладкой загорелой кожей, с полуоткрытыми губами, откуда ритмично вырывался странный, ритмичный, несвойственный ему звук: «Ххы!.. Ххы!.. Ххы!..».
При этом он, однако, нет-нет, да косился на меня, словно проверяя, как я реагирую, — и в зелёных кошачьих глазах его плясала лёгкая безуминка.
Всё это было до того кошмарно, неправдоподобно и ни с чем несообразно, что я с ужасом почувствовал, что к моему горлу подкатывает совершенно неуместный сейчас спазм истерического хохота. Страшным усилием воли я подавил его, для чего мне пришлось отвести взгляд от ярко-розовых сандалет Кострецкого — и уставиться вверх, на стрельчатое окошко, слегка запылённое, но всё-таки уже начавшее понемногу пропускать в себя тихое беззлобное золото уходящего солнца.
А Игорь, наконец, перестал топтать проштрафившуюся икону, отряхнул руки, отдышался — и почти ровным голосом, в котором, однако, ещё сквозил отзвук лёгкой дрожи, проговорил:
— Мерзавец. Маляр хренов. Он что — нас всех тут за идиотов держит? — и, обращаясь уже ко мне:
— Нет, вы видите, какая мерзость? Голограмма на деревяшке! А ему заказали что? портрет в технике иконописания, думали, толковый специалист, не хухры-мухры, категория «один-а». Кого он хотел тут надуть? Всё, больше ему серьёзных заказов не видать… да и несерьёзных тоже… уж об этом я позабочусь!..
Тут он, к моему облегчению — а то я уже начинал опасаться, что он вот-вот и на меня бросится, — снова улыбнулся своей обычной улыбкой и добавил — уже совсем с другой интонацией:
— Меня все почему-то каким-то злодеем считают, а на самом деле я непростительно гуманен. Этого гада за его халтуру удавить бы мало — а я вот не могу поднять руку на художника. Страшной казни подвергнется только его творение. Пойдём-ка, дядя Толя, снесём всю эту гадость в утилизатор, чтобы другим было неповадно.
Как ни в чём не бывало, он нагнулся, подобрал обломки, сунул их мне, опешившему, в руки, вернулся на секунду в «ризницу», погасил там свет, аккуратно закрыл за собой фанерную дверь — и, уже совсем повеселевший, указал мне на выход.
Я, недоумевая, повиновался.
В последний момент я успел ещё немножечко побыть экскурсантом. Оказывается, вот этот предбанничек на входе, который я как-то так прошагал, не заметив — это «притвор». Очень интересно.
Без особой спешки мы обогнули здание снаружи и оказались в его тылах, где было как-то особенно тихо, сыро и немножечко зловеще — как всегда бывает в потаённых уголках природы, куда человек забредает, в основном, справить нужду. В духмяных зарослях высоченной травы обнаружился, однако, стеклянный куб утилизатора последнего поколения. С помощью слова-кода открыв широкий квадратный люк, Игорь брезгливо отправил туда обломки, однако запустить устройство в действие не потрудился — и на мой вопросительный взгляд с улыбкой пояснил:
— Он пустой ещё. Это для него неполезно.
Я пожал плечами. Мне было бы интересно посмотреть, как работает устройство, я такого ещё не видел. Впрочем, я хорошо понимал, что Игорь Кострецкий уже продемонстрировал мне всё, что имел продемонстрировать, — а, стало быть, экскурсия закончена, нравится мне это или нет.
