В том, что спектакль был подготовлен заранее и разыгран персонально для меня, я почти не сомневался. Но что это всё значило?.. Я догадывался — что. И боялся догадываться. Не смел задумываться. И лишь покорно плёлся по тропинке вслед за Игорем, который — видимо, из деликатности — перестал, наконец, изводить меня своей вечной болтовнёй и только чуть слышно мурлыкал себе под нос какой-то модный мотивчик.
Добравшись до павильона, мы увидели, что за время нашего отсутствия мизансцена почти не изменилась — только теперь Бессмертный Лидер в одиночестве отдыхает на балкончике, удобненько опершись на деревянные перила и попыхивая, сталин недоделанный, ароматической трубочкой, запрещённой для всех, кроме него, — а Клавдия, ну до того хорошенькая с кукишком на затылке и в белом с оранжевыми горохами платьице, с понурым видом сидит чуть поодаль на высоких ступеньках, видимо, не решаясь ни покинуть своего благоверного, ни завязать с ним какую-нибудь познавательную беседу. Завидев нас, она, однако, мигом вскочила — и вприпрыжку, совсем как ребёнок, бросилась навстречу, звонким голоском напевая:
— Вернулись, вернулись!..
Бедненькая, с грустью подумал я, видно, всё ж не так-то оно сладко — быть подругой осьминога в человеческом обличье. Тот, кстати, не проявил ни малейшего недовольства её побегом, глядя сверху на нашу трогательную группу с той же флегматичной, благосклонной улыбкой, с какой доселе взирал на расстилавшийся перед ним вид.
Внезапно я почувствовал, что не могу больше ни секунды оставаться в его обществе. Не знаю, что тут было причиной — он ли сам, сцена ли, что десять минут назад разыграл передо мной Кострецкий, или просто Кутина искренность, так контрастирующая с осточертевшими мне за эти дни двусмысленными гримасами и ухмылками обоих государственных мужей, — но только я чувствовал, что видеть его сейчас — выше моих сил и, если я срочно чего-либо не предприму, никто не сможет поручиться за моё шаткое стариковское здоровье. Вот почему в следующий миг я и сам осклабился в неестественной, зверской улыбке, решительно взял Кутю под руку и, громко сказав:
— Пойдём, Клашенька, от этих злобных дядек, пусть они тут без нас ведут свои скучные взрослые разговоры, — потащил её прочь по розовой мостовой (бедняжка с трудом поспевала за мной, но не сопротивлялась), почти физически ощущая, как «дядьки» лыбятся мне в затылок. Не заподозрили бы меня в преступной к ней склонности. Не заподозрят. Вот за что люблю нынешних. Это в мое время нельзя было обнять маму, чтобы тебя тут же не обвинили в инцесте, и пожать приятелю руку, чтобы кто-то тотчас же не завопил: «Гомики!». А теперь мужчины повально красят губы и ресницы, выщипывают брови, делают маникюр — и никому ничего даже в голову не приходит. После того, как в З7-м году Кострецкий легализировал половые извращения и ввёл их изучение в обязательную школьную программу, они резко вышли из моды — и сейчас редко-редко можно встретить на улице однополую парочку. Все они предпочитают лечиться у специалистов моего профиля, чтобы создать здоровые семьи. То же и с педо- и некрофилией и прочими перверсиями. В общем, спасибо Бессмертному Лидеру и тд. за то, что девяностолетний старик, гуляющий под ручку с девятнадцатилетней девушкой, вызывает теперь у людей только самые чистые и трогательные ассоциации.
Впрочем, подумал я, внутренне помрачнев, в её годы девяносто и семьдесят пять — почти одно и то же. А ведь я так до сих пор и не выяснил — в курсе ли она этого маленького возрастного шулерства?.. О, конечно, ведь им это сейчас, кажется, с пелёнок вдалбливают. Ну, и как она справляется с этим знанием? Или просто не задумывается о таких отвлечённых материях? Вот о чём я хотел её спросить, но вместо этого почему-то брякнул совсем другое:
— Скажи, ты действительно любишь Аль… Александра?..
Брякнул и сам испугался — никогда раньше я не позволял себе ничего подобного. В следующий миг мне пришлось испугаться ещё сильнее — ибо Кутя, видимо, привыкшая к нашим откровенным беседам, точно так же не успела обдумать свой ответ — и брякнула первое, что пришло в голову (то есть правду):
— Я не могу не любить первого человека России.
Открытие за открытием. Воистину, сегодня — день срывания масок. Впрочем… какое я имею право её судить, старый ханжа? И никакой это не цинизм, а всего-навсего искренность — девочка мне доверяет. Жаль, что она так скоро сменила тон:
— Я об этом часто думаю… Можно ли по правде любить бессмертного? В смысле — любить, как обычного мужчину? Я ведь понимаю, я буду стариться, а он… — Тут она вздохнула и поспешила закрыть тему:
— Когда пойму — уже точно отвечу на ваш вопрос. Обещаю, дядя Толя.
Но мне и этого было вполне достаточно. Не мучь себя, беленький кутёнок, хотел сказать я, — ты уже на всё ответила, да так, как я и мечтать не смел. Знаешь, какой приказ получил я сейчас от Игоря Кострецкого в храме «under construction»?.. (Потому что это был именно приказ, непререкаемая команда к действию — даже такой замшелый пень, как я, не мог этого не понимать.) Ты, значит, не будешь слишком сильно грустить, внученька, если с твоим рыцарем, не дай Бог, случится какая-нибудь неприятная неожиданность?..
Ты развязываешь мне руки, спасибо тебе.
И чуть позже, перед сном, кайфуя на своём роскошном прогреваемом изнутри ложе (от «свечки» я благоразумно отмазался, сославшись на дурное самочувствие, кхе-кхе) и как всегда машинально следя глазами весьма правдоподобные прямоугольнички света поддельных фар, через каждые семнадцать секунд уютно, как в детстве, проползавшие через гладкий потолок, я безостановочно думал, думал об одном и том же.
Нет, моральные аспекты и всякие там угрызения меня больше не занимали. Я сам пугался, — ведь я очень совестливый человек. Искал: ау, где вы?.. Но ничего похожего не находил. Не знаю, как объяснить это, но с того момента, как я перестал сопротивляться и разрешил себе принять приказ — а мне теперь казалось, что я втайне от себя принял его сразу! — всё стало ясно, просто и легко, и я уже не понимал, как не додумался до того же самостоятельно.
Или додумался?..
Ведь оно, в сущности, — мой долг. (Да, точно — когда-то, в розовом саду, я почти дошёл до этого умозаключения, и только появление Кути меня сбило!) Я совершил ошибку — мне и исправлять. Больше-то некому.
А Кутя переживёт.
Радовало меня и то, что все точки над «и», наконец, были прорисованы — теперь я точно знал, зачем меня сюда привезли. Недоговорённостей не оставалось. И меня это вполне устраивало. Я, стало быть, не даром ел хлеб Кострецкого. Не люблю быть нахлебником.
Следовало бы, пожалуй, задуматься и над мотивацией самого Кострецкого, которая пока что выглядела, мягко говоря, нелогично. В этих изящных наманикюренных пальчиках была сосредоточена полная, абсолютная власть над огромным государством — и для чего ему вздумалось рубить сук, на котором он с полным комфортом просидел пятнадцать лет, я не совсем понимал. Но я никогда не разбирался в политике, а теперь уже, пожалуй, поздно. Нам, тлям, не стоит соваться в тайные дела небожителей. В конце концов Кострецкому виднее, он всегда смотрит на несколько шагов вперёд — и уж наверняка чётко знает, чего хочет. Наивно было бы думать, что он способен на опрометчивый и невыгодный для себя поступок.
Словом, «что» меня не волновало — всё уже было давно решено, подписано и не подлежало дальнейшему обсуждению.
Гораздо сильнее мучил меня вопрос: «как»?..
Мне, конечно, льстило, что Кострецкий так железобетонно во мне уверен, — но сам-то я этой уверенности вовсе не разделял. Я, конечно, профессионал и очень опытный клиницист. Но, как ни крути, у меня на всё про всё оставалась около недели. Маловато для полноценной терапевтической сессии. Тем более для той «сессии», что от меня требовалась. Тем более что я так до сих пор толком и не понял, что же на самом деле произошло в голове маленького Альбертика тогда, шестьдесят пять лет назад.
Смогу ли, выдюжу ли?.. Помочь клиенту одолеть какую-нибудь психосоматическую хворь — дело порой не такое уж простое, но, в конце концов, именно для этого мы и поставлены. Но когда такая хворь —
