влюбиться. Она венчала хорошенькую фигурку; женщина стояла ко мне спиною, и я не разглядел, поднята или опущена ненавистная вуаль. Хозяйка шляпки читала письмо.
Я замер, надеясь, что она вот-вот обернется и я смогу наконец лицезреть ее черты. Она не обернулась, но, сделав шаг-другой, очутилась перед столиком с витыми ножками, стоявшим у стены. Над столиком высилось зеркало в потускневшей раме.
Право, я чуть было не принял это зеркало за картину: в нем запечатлелся поясной портрет женщины неповторимой красоты.
Тонкие пальцы ее сжимали письмо, которым она, вероятно, была поглощена.
Милое овальное лицо казалось грустным; однако же в его чертах проглядывало и что-то неуловимо чувственное. Изящество линий и нежность кожи были неотразимы. Цвета опущенных глаз я не различил — виднелись лишь длинные ресницы да изгиб бровей. Красавица продолжала читать. Письмо, по-видимому, очень занимало ее; никогда и ни в ком не встречал я прежде такой недвижности — предо мною словно стояла живая статуя.
Покуда длилось дарованное мне блаженство, я ясно рассмотрел каждую черточку прекрасного лица, даже голубоватые вены, что просвечивали сквозь нежную белую кожу ее точеной, женственно-плавной шеи.
Мне следовало бы удалиться так же тихо, как я вошел, покуда присутствие мое не обнаружили. Но я был слишком взволнован и промедлил долее, чем следовало. Она подняла голову.
Из глубины зеркала с недоумением глядели на меня огромные печальные глаза того оттенка, какой нынешние поэты зовут «фиалковым». Она торопливо опустила черную вуаль и обернулась.
Догадалась ли она, что я давно наблюдаю за ней? А я все не мог оторваться: следил за малейшим ее движением так неотступно, словно от него зависела вся моя дальнейшая судьба.
Глава II
Смею вас уверить, в такие лица влюбляются с первого взгляда. Первоначальное мое любопытство сменилось чувствами, которые всегда охватывают молодых людей внезапно и необоримо. Дерзость моя была поколеблена, я начал ощущать, что присутствие мое в этой комнате, возможно, не вполне уместно. И она это тотчас подтвердила. Нежнейший голос, что говорил со мною недавно из окошка кареты, произнес на сей раз по-французски и весьма холодно:
— Вы ошиблись, месье, здесь не общая гостиная.
Я учтиво поклонился, пробормотал какие-то извинения и отступил к двери.
Искреннее и глубокое раскаяние и смущение отразились, вероятно, на моем лице, поскольку она тут же добавила, словно желая смягчить свою резкость:
— Однако я рада случаю еще раз поблагодарить вас, месье, за руку помощи, протянутую нам так своевременно и великодушно.
Не слова, а скорее тон, каким они были произнесены, вселили в меня надежду. К тому же ей вовсе не обязательно было узнавать меня, а узнав, она могла бы не повторять слов благодарности.
Все это невыразимо польстило моему самолюбию, более же всего — та поспешность, с какой она постаралась загладить свой легкий упрек.
На последних словах она понизила голос, точно прислушиваясь. Наверно, решил я, из-за второй, закрытой, двери должен сейчас появиться старик в черном парике, ревнивый муж. И верно, почти в тот же миг послышался пронзительный и одновременно гнусавый голос, который еще час назад изливал на меня потоки благодарности из окна дорожной кареты. Голос выкрикивал какие-то распоряжения прислуге и явно приближался.
— Месье, прошу вас удалиться, — проговорила дама, как мне показалось, с мольбою; взмахом руки она указала на коридор, откуда я появился. Еще раз низко поклонившись, я шагнул назад и притворил за собою дверь.
По лестнице я слетел словно на крыльях и направился прямо к хозяину гостиницы.
Описав только что покинутую мною комнату, я объявил, что она мне по душе и я хотел бы ее занять.
Хозяин был, разумеется, крайне огорчен, но — увы! — эту комнату, вместе с двумя соседними, заняли уже другие постояльцы…
— Кто?
— Господа из благородных, месье.
— Но кто они? Есть же у них имя, титул?
— Есть, конечно, но теперь, знаете ли, столько народу едет в Париж, что мы не спрашиваем у гостей ни титулов, ни имен, разве по комнатам их различаем.
— Надолго они у вас остановились?
— Опять же не знаю, месье, мы и это перестали спрашивать. Все равно, покуда длится это нашествие, наши номера и минуты лишней пустовать не будут.
— Какая досада, эта комната мне так понравилась! А за ней, кажется, спальня?
— Да, сэр. И сами знаете: если уж кто запросил себе комнаты со спальней — наверняка останется на ночь.
— Что ж, в таком случае мне сгодятся любые другие, в любой части дома, где предложите.
— У нас, месье, только две комнатки и остались.
Я тут же занял их.
Было ясно, что старик с красавицей женой намерены здесь задержаться. До утра, во всяком случае, они никуда не денутся. И я предвкушал недурное приключение.
Поднявшись в отведенные мне комнаты, я обнаружил, что окна их обращены на мощеный двор. Внизу царило оживление: на место усталых, взмыленных лошадей запрягались свежие, сейчас из конюшни; меж карет, ожидающих своей очереди, стояло несколько частных; прочие же, подобно моей, были наемные — в Англии такие издавна именовались почтовыми; слуги порасторопнее проворно сновали по двору, ленивые слонялись без дела или пересмеивались, в целом же картина была презанятная.
Среди этой суеты я узнал, как мне показалось, дорожную карету и слугу тех «господ из благородных», которые меня так занимали.
Поэтому я сбежал по лестнице, вышел через заднюю дверь и, ступив на щербатый булыжник, оказался среди шума и толчеи, какие свойственны всем постоялым дворам в период особенного наплыва желающих.
Солнце уже клонилось к закату, лучи его золотом окрасили кирпичные трубы людской, а две бочки- голубятни, торчавшие над крышей на длинных шестах, словно полыхали огнем. В закатном свете все преображается: взор невольно привлекает даже то, что сереньким утром навеет лишь тоску.
Побродив немного, я наткнулся на карету, которую искал. Слуга запирал на ключ одну из дверок, предусмотрительно снабженных крошечными замочками. Я приостановился.
— Занятная птица, — заметил я, указывая на герб с красным аистом. — Верно, господа твои принадлежат к очень знатному роду?
Слуга опустил ключик в карман и, несколько насмешливо мне улыбаясь, с поклоном отвечал:
— Может, и так, месье. Гадайте, сколь вам заблагорассудится.
Нимало не смутившись таким ответом, я тотчас прибег к верному средству, которое порой действует на язык как слабительное: я имею в виду «чаевые».
Увидев у себя на ладони наполеондор, слуга взглянул на меня с искренним изумлением:
— Вот так щедрость, месье!
— Пустяки! Скажи-ка лучше, что за дама и господин приехали в этой карете; если припомнишь, я и слуга мой хотели помочь вам сегодня, когда упали ваши лошади.
— Сами они граф, а госпожу мы зовем графинею, да только я не знаю, не дочка ли она ему — уж больно молода.
