Ли Денис Сехваевич
ПЕШИЙ КАМИКАДЗЕ
Подобно цветам сакуры
По весне,
Пусть мы опадем,
Чистые и сияющие…
ПРОЛОГ
— Я вот… сегодня… подорвался на фугасной мине… руки, ноги, голова… и самое главное — яйца, — целы! Спасибо, Господу Богу! Бог велик!
Лежу и думаю:
Ну, разве я не камикадзе?.. — Камикадзе! Кто же еще!
Почему мне повезло сегодня? — Не знаю!
Разве я не понимаю, что в моем деле — смерть неизбежна? — Понимаю!
Я жду ее каждый миг!
…Семь жизней за Императора! — Знаете? — Это девиз самураев…
«Хотелось бы родиться семь раз, чтобы отдать все жизни за Японию. Решившись умереть, я тверд духом. Ожидаю успеха и улыбаюсь, поднимаясь на борт…», — это последние слова Хуросэ Такео, старшего лейтенанта японской военно-морской авиации. Он был камикадзе «божественного микадо» — японской императорской армии.
Смертники — это чисто японское изобретение. Это свидетельство авантюрности и дефективности военной мысли… Дефективности военной мысли!
Я — сапер… Этот термин, в действительности, для меня стал синонимом слову — камикадзе. И это происходит со мной… здесь… и сейчас.
Кто они были — камикадзе? Сумасшедшие из аристократических семей с самурайскими корнями? Фанатики добровольцы? Что такое самурайский кодекс чести — «бусидо»?
«Человеческая жизнь, легка как перо, долг перед императором — тяжелее горы»?!
В Средние века и Новое время самураи неоднократно совершали подвиги ценой собственной жизни, однако камикадзе, их не называли. Подобные примеры есть в истории разных стран, в том числе и России. Но Япония — случай совершенно уникальный. В мире нет другой страны, где так щепетильно и трепетно относятся к чести и так легко не дорожат собственной жизнью.
И все же, большинство камикадзе боялись смерти и потому так торопили ее. Страх смерти. Здесь даже не нужно иметь большой фантазии, чтобы бояться смерти. Смерть проникает через глаза, сопровождающие чужие оборванные жизни, и поражает разум.
Есть одно: смерть человека, рядом, оставляет иррациональный протестный способ быть живым — творить страх смерти. И вот когда ты победил его, закалил себя и приготовился… ожидание смерти — начинает расшатывать нервы.
Как жить дальше? Да и стоит ли жить дальше? Сколько ждать ее? Сколько жить?
Вот уже третий месяц я пью и колю на своем теле татуировку, чем-то напоминающую «ямадзакуру» — горную вишню. Делаю это самодельной тату-машинкой, изготовленной из обычной электрической бритвы.
Горная вишня — «три лепестка» — эмблема камикадзе. С каждым днем моя татуировка становиться все больше и больше…
…Незадолго до рассвета мы выходим. Морозный воздух — кристален. Я делаю глубокий вдох, выдыхая облачко пара. Стою, молча, устремив свой взор на алеющий восток; еще немного и взойдет холодное красное солнце, выкрашивая безмолвные розовеющие облака. Они трепещут, словно знамена страны восходящего солнца над священным, торжественным местом — храмом Ясукуни, в окрестностях которого, в темной земле, лежать символические останки тех, чьи кости упокоились на дне Тихого океана: Словно руки с жатыми в них чашечками саке, взметнулись над головами в летных шлемах, поверх которых налобные повязки с надписью — «Божественный Ветер». Они низко кланяются, и я слышу:
«До встречи в Ясукуни!»
…Засыпая, я тяжело и нервно вздрагиваю, ускользая из мира, разрываемого демонами выживших камикадзе. Там, в мире снов, как в царстве мертвых, мне покойно… Я знаю… Но, мне часто кажется, — это предрешено… Я не стремлюсь туда, не «хороню» себя преждевременно. Но хожу среди живых, как живой покойник — легкий и невесомый, — как дух божественного ветра тихого раннего утра, наступившего после страшного и разрушительного тайфуна.
Я поднимаю железную кружку с разбавленным спиртом каждый день. Я оборачиваюсь и вижу развивающийся закопчённый стяг российского триколора… И возвращаюсь радостный, и плачу, что жизнь за «императора» не отдал!
Глава первая
Декабрь
Они ехали уже седьмой час. Ягодицы от долгого сидения на деревянной скамье камазовского кузова стали как кирпич, налились кровью. В онемевших мышцах появился неприятный зуд. За все время пути, войсковая колонна, следовавшая по маршруту Моздок — Грозный не останавливалась и не снижала скорости. Машину трясло на неровностях. Внутри кузова ощущалась нескончаемая суматошная возня. Даже усидеть на одном месте казалось не возможным и трудным. Отовсюду задувал неприятный ветер. Люди брезгливо кутались в воротники, изредка посматривая друг на друга, будто бы виделись сейчас впервые. Мрачно поглядывали из-под бровей, как смотрят на подозрительных пассажиров метро-вагона. Никто не разговаривал и уж тем более не шутил весело и задорно, как это было в поезде до Моздока:
— В этот раз пить не будем!
— Не будем?!
— Так пить… не будем! Как в прошлый раз…
— Это ты сейчас говоришь так, потому, что возвращаясь, в прошлый раз, со штурма Грозного, продал какому-то армянину с семьей два купейных места. И спал на «прикроватном» коврике в плацкарте, между нами!
— Вот ты… ты сейчас разве по-офицерски поступаешь, а?! Выставляешь этот случай на смех. А, зачем?..
Сейчас было все иначе. У каждого был свой порядок мыслей и чувств. Каждый был напряжен и измучен ездой. Многие, сидели обреченно, сникнув в колени, скрючившись, будто приготовились умирать сидя.
Внутри камазовского кузова жизнь остановилась. И только глядя назад, на убегающую из-под колес дорогу, сквозь моросящую кофейную пыль была видна полоска колючего местами заснеженного ландшафта и непривычно грязного неба. Оно перебиралось по макушкам мелькающих столбов и линий электрических передач, как на старинной черно-белой кинопленке — черно-белыми, возникающими крестообразными
