заскочил в магазин: купил блок сигарет, пару кульков печения и сладкой газированной воды для солдат. Подъехали, остановились, вышли. Егор взял сына за руку и направился к сидевшему неподалеку у костра солдатику. Проходя мимо танка, Егор машинально положил руку на тяжелый грязный корпус. Так и шел, скользя по нему рукой в такт шага, будто бы поглаживал породистого коня, вороного жеребца, совсем не замечая, что ладонь становиться грязной, наматывая грязно-масленую смесь, покрывавшую «72-йку». — Конь! — Егор никогда не гладил коня, но представляющиеся грациозные, идеально сложенные линии его тела, казались ему такими же, как линии корпуса танка. — Железный Конь… — мысленно произнес Егор. — Из далекой древности известно, что образ коня является древним символом циклического развития мира явлений — кони, выносящие Нептуна с трезубцем из морской пучины, воплощают космические силы первобытного хаоса. Такого же хаоса, какой предстает взору после выстрела этого могучего животного… танка! Танком, как и солярной крылатой конницей с ее солнечными богами, такими как Гелиос, Ра, Индра, Митра, Мардук, правят герои! Танк — это психопомп, — провожатый в иной мир душ поверженных врагов. И он же Авалокитешварская «Туча», неразрушимая… Один из четырех коней Апокалипсиса, по имени — война… Это красивое животное, и это огнедышащее изобретение войны имело поистине совершенное телосложение.
…Неожиданно спрыгнувший откуда-то сверху солдат, вырос перед Егором в промасленном танковом шлеме, армейском бушлате и ватных штанах. Он оказался до неприличия грязен, с чёрными, промасленными, и уже, по всей видимости, не отмываемыми руками. Демонстративно опершись на корпус рукой, он гармонично слился с танком, как что-то живое, кишкообразное, и пульсирующее, вырванное из нутра железного организма:
— Ну… чё надо, пехота? — спросил танкист.
Разговаривая с танкистом, Егор пытался уловить исходящий от него запах — гари, машинного масла, дизельного топлива, человеческого пота и грязи. Сейчас, все эти запахи переплелись между собою в один. И этот запах уже больше не казался Егору отвратительным или отталкивающим. Теперь, он казался приятно далёким, возвращающим Егора на войну…
…Есть еще один запах. Однажды Егор почувствовал его, шагая по горному серпантину Веденского района. Почувствовал, не то от усталости, не то от физического перенапряжения, померещился запах испекаемой сдобы. Настолько яркий и отчетливый, насколько он мог быть источаем пекарней, окажись Егор рядом с ней. Но, к сожалению, в горах Ведено пекарни не могло быть по определению, там, были горы. Такие обонятельные галлюцинации возникали самопроизвольно, абсолютно не от голода, и не только у Егора, и были яркими и приятными, реалистичными: «Кто-нибудь чувствует, а? — спрашивал Егор товарищей. — Чувствуете? Пирожками пахнет! Что? Нет? Не чувствуете, что ли?» — «Не-а, но я недавно чувствовал, как пахло контрабандным «бубль гумом»… жвачкой!» — Оказываясь рядом с пекарней и ощущая этот неповторимый аромат свежеиспеченных булок, Егор невольно переносился туда, на юго- восток Чечни, в горы Веденского района… под Агишбатой и Агишты…
По приезду на базу, Егор вручил цветы Лизареву. Лизарев не сдержанно радовался и все хвалил Егора:
— Молодец, Егор… какой же ты молодец! Ведь нашел, а, чертяка, нашел! Красивые…
— Не мог, не найти… — стесняясь, робко оправдывался Егор.
Несомненно, Егору было это приятно. Никто прежде, и Егор сразу это почувствовал, ему это вспомнилось, не хвалил его, здесь. И никто не подозревал, что он один из тех людей, что жаждут похвалы, как хлеба и воды. Вернее, что готовы остаться без хлеба и воды, потому как самая обычная похвала, самые простые слова, а иной раз и неприкрытая лесть действовали на него, как почесывание льва за загривком, делая его ручным и покладистым. Егора хвалили, и отвешиваемые начальником штаба сухие мужские комплименты, и сравнение с «чертякой», что собственно и означало — силу, хоть и нечистую; нечистого духа, Сатану… но за то всемогущего…
— Браво! — радовался начальник штаба. — Ай да, бес! — Егора, по-доброму, так дразнили друзья — «Бесом», исключительно из-за схожести звучания фамилии и, наверное, за неуемный характер. — Молодчина! Молодец! — и обращение — «бес», совсем не казалось ему обидным, а напротив, казалось чем-то особенным, сказочным, как это и положено в сказках, когда сказочный чертенок способен преодолеть непреодолимое, совершить невозможное, получая простыми словами наивысшую человеческую благодарность.
«Десятое марта…» — скользнуло по сонному сознанию Егора.
— Десятое марта! Де-ся-то-е мар-та! — намерено повышая голос, повторил Егор едва проснувшись.
А следом противно крикнул:
— Рота, подъем! Десятое марта!
Большая стрелка часов несколько секунд назад, невольно, перевалила шести часовой рубеж, а Кривицкому, уже казалось, что Егор более получаса как твердит одно и то же, как умалишенный.
— Десятое-е-е марто-о-о! — крикнул Егор, на манер анаунсера Майкла Баффера, американского профессионального конферансье в мире бокса, известного своей запатентованной коронной фразой — «Приготовьтесь к драке!» И, не выспавшемуся Генке, казалось, что из раза в раз, Егор готов был повторять — «десятое марта» бесконечно и все громче и громче. Он тормошил Генку за плечи, словно вознамерился таким образом оторвать ему голову, раскачивая его сонное тело в кровати, словно пневматический насос, — вверх-вниз, вверх-вниз…
— Сегодня уезжаем! Сегодня — дес-сятоe-е-е мaрто-о-о! Ура-а! — как потерпевший бедствие пассажир «Титаника» орал Егор.
Таким было утро десятого марта 2001 года. Егор был на взводе. И когда утром построили разведку, Егор умоляюще просил начальника штаба отправить его старшим, последний раз:
— Без меня — будет фигня! Я талисман улицы Хмельницкого! — убеждал Егор Лизарева и всех вокруг, ища у них поддержки.
Но Егора Лизарев не понимал, и остался неприклонен. Чуждыми показались эмоциональные вопли Биса относительно талисманов, оберегов, и того, что он является «знахарем» этой улицы. В день убытия, Егор и Генка Квитницкий, впервые за долгое время оказались без работы. Сидели на чемоданах, ожидая проведения инженерной разведки маршрута?1, до аэропорта «Северный». У Егора было желание, добраться до аэропорта с разведкой, но Лизарев был против:
— Нет, — сказал Лизарев. — Риск крайнего дня — удел глупых.
— Какие все-таки все суеверные! — горестно сказал Егор: — «Там, где можно сказать «последний…», «последнего дня…» все говорят «крайний». Да, что там… так и говорят «последний», а следом, чуть ли не перекрестившись, правят на «крайний»… А как же песня Виктора Цоя «Последний герой»? Как бы она звучала, если бы Виктор Цой пел: «…крайний герой!» Смешно!.. Смешные люди!»
— Лучше, дождаться проведения разведки, и после, уверенно ехать, — скалал Лизарев, словно не знал, что гарантированной уверенности нет и после разведки.
— Да не лучше! Сколько раз такое было? — возражал Егор.
— Пусть так, — согласился начштаба, — но мы должны выдержать требуемый порядок! — безусловно, была правда в словах начальника штаба, не просто так было удобнее думать.
Но, что значило ждать для Егора…
— Ну что, Генос, теперь вот и мы ждем. На наших маршрутах теперь новые командиры… Прежние солдаты, и старое «боевичье» в подворотнях, замечающее новые слабости новых офицеров… Уже гадают: кто кого перехитрит…
Кривицкий, прикрыв глаза, лежал на кровати.
— Ждать — трудно! — пожаловался Егор.
Егор, без конца дёргался сам и дёргал оперативного дежурного штаба желая знать: где разведка, и почему она так затянулась?
В районе полудня, на улице Богдана Хмельницкого, колонна инженерной разведки, состоящая из двух единиц бронетехники, и двигающаяся со стороны аэропорта «Северный» в направлении города, были
