хорошая… Поспи.
Егор лежал в палатке:
«В палатке всегда хорошо, — думал Егор, — особенно лежать! Лежу, прислушиваюсь, как трещат в печке дрова; напоминает бабушкин дом, в сибирской деревне, — лежишь на печи, вдыхая запах деревянного дома смешанного с запахами дряхлого, с пролежнями матраца и слежавшимся гусиным пером старой подушки… — Смотрю едва покачающуюся перед глазами фотографию жены и сына, прикрепленную к тканевому пологу… Курю… Читаю письма… Курю вонючие сигареты «Честерфилд», запивая их вонючий дым кофе со сгущенным молоком, от чего неприятный привкус сигарет не так неприятен».
Пить кофе со сгущенным молоком Егор стал вслед за Кривицким Генкой, не потому что дюже нравилось, а по причине, что если этого не делать, можно было остаться и вовсе без «сгущенки». А она здесь была что-то вроде витамина. Генка Кривицкий и Вовка Стеклов, лежали слева-справа, на своих кроватях, на животах, с запрятанными под подушки руками. Напоминали ныряльщиков, в момент нырка.
На прикроватных тумбочках, у каждого, стояло по магнитофону. И каждый играл свою музыку. У Егора, из динамика, под гитарный аккорды и ритм электронного барабана вырывался Виктор Цой, пел — «Будь осторожен…»
— Не, ну что это такое! — возмущался Егор, он начинал раздражаться. — В моем поёт Цой, а у них, что? — Егор прислушался. В слившемся звучании трех магнитофонов, Егор едва различал слова и музыку своего. — Ну, как всегда — врубят музон, а сами спят! Я не пойму для чего они тогда играют, для кого? — раздражение нагнеталось.
Не выдержав, Егор поднялся и выключил магнитофоны Стеклова и Кривицкого.
Война приняла совершенно в другую стадию — партизанскую. По всему чувствовалось, что такой она будет еще долго, вялотекущим партизанским противостоянием. Завершилась стадия тяжелых, кровопролитных боев с вооруженными боевиками-ваххабитами Басаева и Хаттаба. По телевизору перестали показывать кадры ярко-красочных боевых действий, которые многим казались результатом работы группы художников колоризировавшие черно-белую хронику Великой Отечественной, и неверилось, что происходило это где-то здесь, сейчас, по соседству, а не там, в далеком 43-ем. Лишь в редких репортажах из Грозного, на фоне отремонтированного здания Правительства республики, журналисты освещали загадочные, казавшиеся и вовсе нереальными, боестолкновения в горных районах Чечни, происходящие в ходе проведения непонятных, невидимых специальных операций. А здесь на равнине, войны больше не было.
В промежутках между задачами — чаще вторая половина дня и до утра следующих суток, Егор, как и все бездельничал. Безделье — оно, казалось, приятным. Время, чтобы отдохнуть умственно и физически, почитать-подумать, поспать. В это время, кто-то занимался спортом, стирался, подшивал худое снаряжение, писал домой письма. Егор очень часто проводил это время в постели. Он любил бездумно слежать на кровати, смотреть на блуждающих по палатке людей. Кровать была именно тем самым местом, где можно было вот так безмятежно и отлично проводить время, ничем, по существу не занимаясь. Время от времени, Егор доставал дневник, перечитывал старые записи, или сочинял стихи, которыми последнее время страстно увлекся. Стихи писались не очень, не было музы, но, как занятие, было вполне — пристойным. Как говориться: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не войну не ходило…
Чаще всего Егор искал музу в алкоголе, не то чтобы не давал печальный образ Владимира Высоцкого, просто так совпадало, вечерами Егор набирал пива, садился на табурет рядом с обшитой фанерной стеной: в одной руке — банка пива, в другой, левой руке (Егор был левшой) — зеленый фломастер. К тому моменту, когда заканчивалось пиво, на стене оставался зеленый, перечерканный пьяный бред. Ничего не выходило. От сильных эмоциональных переживаний Егору не хватало слов, они были настолько сильными, что он не мог выразить их словами: нет музы, нет — слов. Егор курил, и уходил спать…
Двадцатый день командировки. 31 января 2000 года. Очередной Новый год для Егора в Чечне, в Грозном. Проводы уходящего года начались в саперной роте, в обед, по окончании разведки. Прибыли с разведки, и значит, прожит еще один день. На рынке закупили куриных окороков, зелени и, спиртного.
— Берем уже мешками! Ну, куда такое! — в сердцах, возмущался Егор, но не противился этому.
— Предложение рождает спрос! — сказал Толик, выгружая из БТРа мешок.
Кубриков, с разведки привез мешок водки, а Егор — два мешка пива, все аккуратно сложили под кровати.
Долго и забавно распределяли обязанности, — кто и что готовит. Капитану Кубрикову, что в командировке исполнял обязанности начальника инженерной службы, досталась работенка по легче, — готовить салаты.
— Не хочу я эти Кубриковские салаты! — возмущался Егор, — что он их крошит крупно, как самурайским мечом рубит! Что ножом нельзя!
— Нормальные салаты… — спокойно реагировал Кубриков.
Калининградец Толик имел слегка прибалтийский говор, слушал тяжелую музыку и носил длинную челку, при относительно коротко бритом затылке. По-гражданке, Толян носил коричневую кожанку-косуху, коричневые кожаные штаны, обрамленные большим количеством кожаных тесемок. И обязательно черную футболку, с какой-нибудь аппликацией тяжёлого музыкального характера. Любил поесть, называя эту процедуру звучным — «снедать» или «хомячить». Одобрительно поощрял выражение различного рода протесты, к примеру, против устоявшегося, традиционного и общепринятого общественного поведения, хотя сам лично, таких протестов себе не позволял. На критику в свой адрес реагировал спокойно, с юмором, надуто выкрикивая всегда одну и ту же фразу — «Нас родиной не испугаешь!», специально занижая голос.
Егор, Кубриков и старший прапорщик Генка Кривицкий стояли у палатки, весело шумели.
Генка Кривицкий, прапорщик тридцати трех лет от роду, коренастый и низкорослый, хорошо откормленный, гладко выбритый, и рано поседевший, служил в саперной роте недавно, на технической должности. По какой-то причине Кривицкий был переведенный с роты материального обеспечения. Причину перевода Генка никому не говорил, но часто декламировал:
«Я уже свое послужил… Мне уже на хрен ничего не надо!» — говорил Кривицкий, хвастаясь скорым наступлением долгожданной пенсией. Вообще, в гневе, Генка был забавный, а часто употребляемая им фраза — «Все загадочно!», произносилась с искажением буквы «г», и казалось соответствовала не то украинским корням, не то местному говору донских казаков.
Конались.
Генке, бывшему профессиональному повару, конечно, было уже не отвертется, достались — окорока. Егору — «готовить» собачку.
Собака была живая, сейчас она была привязанна на хоздворике к забору. С мутными глазами и белая от природы, она в большей степени казалось старой и седой. Но какое это имело значение, это было мясо! А мясо на войне — дефицит.
— Здесь, в зоне постоянных стрессов и перегрузок происходит бешеная выработка стрессового гормона — Кортизола. — Сказал Егор двум помощникам-солдатам, совершая не понятные для них приготовления. — В мясе, помимо белков, углеводов, — продолжал Егор, — жиров, минералов и витаминов, содержится гормон Тестостерон, знаете? Его еще называют гормоном агрессии.
Егор саперным обжимом выдернул пулю из приготовленного автоматного патрона. Отсыпал часть пороха (большой убойной силы не требовалось) и вставил пулю на место, обжав дульце гильзы. Скрутил с автомата дульный компенсатор, взамен которого, накрутил пластиковую бутылку от минеральной воды. Накрутив ее по резьбе ствола, разогретым на огне горлышком, смастерив подобие глушителя.
— А зачем так? — спросил один из солдат-помощников, не в силах сдерживать любопытство.
— Ну как, зачем. Всё-таки это территория базы, и шум автоматного выстрела всполошит многих… — пояснил Егор и вернулся к своему рассказу, добавив с хитрой улыбкой:
— Тестостерон — заставляет мужчину охотиться и убивать добычу.
Солдаты внимательно слушали. Егор готовился убивать.
— Товарищ старший лейтенант, нам, что делать? — вопросительно спросил второй.
— Что? За мной! Будете держать собаку, — выходя из палатки, бросил Егор. — Говорят… — продолжал
