него, переведя взгляд туда, куда тот предположительно стрелял. Отошел прочь. Два бронетранспортера стояли вплотную: первый — дымил белым едким паром; второй…
Вот тут-то Егор заметил испугано глядящие на него глаза, он зло заулыбался, харкая и сплевывая вперед, пошел к БТРу. Добравшись до носовой кормы «бэтээра» Егору попытался ухватиться за нее, но покачнулся, резко и рывкообразно, будто кто толкнул его, и упал.
Никто не видел Егора. Все были заняты стрельбой. Одиноко лежащий перед бронемашиной человек интересовал только водителя, но тот боялся его, и еще больше боялся вылезти наружу:
— Товарищ… товарищ старший лейтенант! — неуверенно прокричал водитель, не вылезая, но, все же, желая увидеть вдруг исчезнувшего офицера.
Бис поднялся, не догадавшись, что только что потерял сознание, но, так и не утратив желания добраться до водителя. Обойдя «броню» сбоку, сунул в «стремя», непослушную ногу, забрался наверх:
— Я… убью тебя… суку! — прохрипел Егор.
— Товарищ старший лейтенант… не надо! — моляще произнес солдат, глядя на Егора окровавленным лицом. Перебитая переносица кровоточила. Было видно глубокую рану, словно от удара горской сабли. Нижняя часть лица — рот, губы, подбородок, были залиты кровью, истекаемой из раны. В момент столкновения солдат разбил лицо о кромку люка, потому что, как и многие водители управлял бронемашиной, наблюдают за движением поверх люка и смотрового бронеокна.
Егор сделал попытку добраться до солдатской физиономии; водитель спрятался внутри БТРа, глубже располагаемого водительского сидения. Егор перекинулся через край посадочного окна и… потерял сознание.
К счастью, все кончилось благополучно. Пострадавший бронетранспортер, имевший, помимо видимых внешних повреждений, сорванный с трех из четырех фиксирующих креплений двигатель, был эвакуирован на базу, на жесткой сцепке. Пришедшего в сознание Егора доставили в штаб бригады, к начальнику штаба. С трудом балансирующего на «пьяных» ногах Егора, допрашивал с пристрастием начальник штаба.
— Что и как произошло, Бис? — спросил Крышевский, усевшись за столом, напротив Егор.
— Подрыв фугаса, товарищ подполковник, — Егору было плохо, но присесть за стол ему никто не предложил. Перед глазами все расплывалось, в тяжолой голове звучало одно единственное требование: «Дайте, присесть, суки!»
— А по какой причине… — слова Крышевского растворились, голос смолк, — второго БТРа? — прорвались в сознание грубые слова начальника штаба.
«Дайте, присесть, суки!» — Егор напрягся, выпучил и без того широко раскрытые глаза, рукой держась за полированную поверхность стола.
— Что молчишь? — услышал Егор в очередной раз Крышевского: «Дай, сесть»… — ответил Егор.
Он плюхнулся за парту, глаза закрылись.
…В белом раю пахло спиртом.
Егор, в который раз очнувшись, с удивлением обнаружил подле себя нежно пьяного Шумейкина и медсестру Наталью… Егор не мог сразу вспомнить ее отчества. Было тихо и спокойно. Расслабленно прикрыв глаза, Егор, успокоился: пахло больницей.
Ближе к ужину в палатку пришел начальник штаба, подполковник Крышевский. Как Егор сразу же догадался, не просто так. Егор не поднялся, лежал в кровати. Склонившийся над ним и коснувшийся края постели Крышевский хотел было присесть, но смутился, выпрямился и остался стоять в ногах раненого.
— Как самочувствие? — справился он.
— Нормально, товарищ… полковник, — пробовал бодриться Егор, — жить буду… Врачи обещали…
— В госпиталь поедешь?
— Нет… — с разгоревшимся лицом нетвердо сказал Егор, — отлежусь здесь… Здесь, и стены лечат… — Егор махнул в сторону стенки за головой, что подпертый деревянным каркасом с фанерой, сбитый самим же Егором, был подобием вешалки.
Помимо одежды, на центральном брусе были прибиты три уличных указателя с названиями улиц и стреляными пробоинами: улица Имама Мансурова, улица Богдана Хмельницкого, улица Маяковского. Под растяжками копроновых нитей на табличках, были вставлены три фотографии — жены и сына; и еще две, где крохотный сын был один.
Егор заметил, что начальник штаба с интересом рассматривает их, и сделался гордым. Доброе и вместе с тем глуповато-насмешливое выражение светилось на опухшем лице Егора.
— Когда встанешь на ноги? — сурово спросил Крышевский, вдруг перебив полные светлости мысли, и не дав Егору опомниться, отрезал. — Мы не можем отправить старшим группы — сержанта… И заменить тебя некем… Вас — двое: ты и Кубриков, но у него свой маршрут… Потерпишь?
— Да… наверное… — неуверенно произнес Егор.
После этих слов, Крышевский снова заговорил. И Егор понял, что речь зашла о сложной оперативной обстановке. Егор, моргая, смотрел на начальника штаба, иногда забывая слушать:
«Как будто я сегодня утром вернулся не из города? А-а!.. — думал Егор, уже догадываясь наперед. — Сейчас… будет уговаривать возглавить разведку завтра. Будет говорить, что доверить столь опасное дело другому, не специалисту, черева-то еще большими человеческими потерями…»
Крышевский говорил много; все его слова превращались в желтые листья и падали на воду, и захваченные течением реки, медленно уплывали вдаль, скрываясь за ее изгибом и пропадая в одном глухом водовороте, а там, бурля и клокоча и сливаясь во что-то, гулко растворялись в горизонте. В этот момент, Егор думал своё. Слова Крышевского, были слышны ему, но казалось, где-то вдалеке, изредка ложась на его мысли. В каких-то местах они совпадали, будучи одинакового содержания и снова расходились. Иногда, Егору казалось, что Крышевский говорил о нем и в то же время не о нем, одновременно: другому… не специалисту… «потере»…
Егор, цеплясь за эти одиночные, четко выделенные в монологе подполковника слова, мысленно выдавал на них опровержения:
«Потеря… — я?! Я тоже ведь не специалист… Я даже не сапёр… я… Я — самоучка! Всюду слышу: один сапёр на один фугас… — и это взаимозачетом, — отличный показатель… Но, нет! Я не хочу, так!»
Но тут же Егор слышал:
— …опытный! Ты знаешь, как разминировать… У тебя уже не одно успешное разминирование! Ты нужен здесь…
Слова Крышевского не казались неприкрытой лестью. Они казались правдой. Ну, кто, когда-нибудь видел человека, способного отказаться от действия, мотивированного высокими словами и похвалой, не подкрепив высокое звание поступком? Егор купился. Просил ведь начальник штаба. Егор почувствовал себя значимым; что, посути, означало для Егора — всемогущим!
Егор засыпал. Он снова и снова слышал повторяющиеся слова Крышевского, тот словно старый патифон, скрипнув, начинал говорить все заново; с действительной ясностью Егор слышал разрывы фугасов и крики, чувство ужаса и сжимающую все его внутренности автоматную трескотню; вздрагивал всем телом, под влиянием колыхающихся в сознании событий, возился; неожиданно слышал чужую противное речь, приоткрывая глаза, видел расплывающиеся солдатские тени и образы… лица многочисленных камикадзе «божественного микадо», снующих в свете неярких ламп по палатке; страшась их, зажмурился, натянув одеяло на глаза; слышал их голоса, звуки, но не мог разобрать произносимого, и снова валился в черную пустоту…
Утро ворвалось в сознание Егора — командой дежурного по роте, выстрелив болью во всем теле. Болела шея. Голова едва держалась на плечах и валилась на бок. Тело ныло и создавало ощущение неподъемности. Болезненные ощущения были образно соизмеримы с последствиями падения с восьмого этажа, но удару оземь предшествовали множественные удары тела о бельевые конструкции для сушки белья, и только затем, финальное: «Бац!»
Егору зафиксировали голову, наложив бандаж на шею.
