безмерно люблю, безумно скучал и скучаю, все эти долгие месяцы разлуки… А мои глаза были пусты. Меня ничего не интересовало. Мне ничего не было нужно. Долгожданное возвращение меня уже не радовало… Я вернулся… живой… но все живое вокруг, для меня, не имело никакого значения. Я вернулся, но так и остался там — в окопе…
— Ты, ща, чё пьешь? — не в тему разговора спросил Стеклов.
Егор смутился, не поняв вопроса, нервно прищуривая правый глаз:
— Водку…
— Нет, повод есть? Или от безделья?
— Есть! Конечно… я пью-ю… — в голове ничего не находилось, — я пью от безделья! — печально выдохнул Егор. — От безделья, кстати, я пью чаще, чем тогда, когда есть объективная причина напиться!
— Объективная? — сказал Стеклов. — Ты чё, Егор? Какая она к черту объективная?
— Ну, это вопрос второй! Но я сказал как сказал… Помнишь, мы напились спирта с «Гошей» Иванченко, помнишь?
— Помню, помню…
— Я, тогда еще уснул на лавочке, в беседке, перед расположением… Представляешь, зимой… раздетый! Утром, мне хотелось умереть, и казалось, пить не буду ни-ког-да! А обезвредив этим же утром фугас! Реальная же угроза?! Однозначная и неминуемая смерть — допусти я ошибку… Жить хотелось как никогда. И я снова пил… Мы пили, помнишь?
— Помню…
— А причина банальная — страх и желание жить! Я пью, когда хочется жить; пью и тогда, когда хочется умереть. Или от безделья. От безделья, кстати, я пью чаще… оно, неминуемо побуждает меня вспоминать и переживать те моменты, когда безумно хотелось выжить, и когда смерть, болезненно и навязчиво кажется привлекательной…
Стеклов снова усмехнулся.
— В моей жизни есть женщина… — начал Егор. — Для меня она — Святая… самое светлое, и самое несметное богатство, которым я обладаю. И я ценю это обладание… мне так кажется… Знаешь, пожалуй, только я способен разрушить свое счастье… Она?.. Она — не-е!.. Жизнь не распоряжается моими… нашими поступками и нашими пустыми головами, она их фиксирует и собирает из них бумеранг… И расплата? за них… иногда может быть несметно велика. Ценить нужно всё живое, ибо ценить что-то после смерти, вуалируя это под последнюю дань, — бывает уже никому не нужным… И всё же, что бы не произошло, она самое лучшее, что есть в моей жизни. Она — мой ангел-хранитель!
— Давай выпьем? — предложил Владимир Егору, явно затронувшему душевные воспоминания Стеклова. — «За нежных и любимых»…
— Давай…
Выпили. Егор заговорил первый. Заговорил с набитым ртом, в котором мелькал хлебный мякиш. Егор боялся, что Володя начнет первым и прервет его текущую мысль.
— Она сейчас с сыном, в Камышин… у родителей… — Егор на мгновение задумался, а потом, сверкнув глазами, продолжил, — ты, когда-нибудь был в Камышине? Нет? Славный городок, очень славный! Я тебе так скажу… говорю не потому, что это моя вторая родина — мои родители живут в нем, и я хвалюсь… Он стоит на Волге, и две его части разделяются ее притоком — рекой Камышинкой. Две части — старая и новая. Люди, так и называют северную и южную его части, разделенные автомобильным и судоходным мостом, — «старый» город и «новый» город. Летом, он зеленый, теплый, уютный утопает в тополях, солнце, и все, без исключения, люди нежатся на городских пляжах, видя друг друга на противоположных берегах. А зимой, он снежный и мерцающий, утопающий в неоне, словно отколовшаяся глыба айсберга, замерзшая во льдах самой широкой воды… Ты, приезжай в гости! Вот вернемся, и обязательно приезжай… летом… — Егор замолчал. — После штурма Грозного… я вернулся… забрал семью, а через некоторое время снова отправлял их к родителям… — Егор возвратился к прежнему рассказу, — отправлял… лишь бы остаться одному. Мне, казалось, это необходимым мне… Мне необходимо было время для того, чтобы заглушить необъяснимую душевную боль и поглощающую меня депрессию, в алкогольном дурмане, напиваясь до обморочного состояния, и просыпаясь в глубочайшем похмелье… снова топить себя в бессознательном космосе… Этого, я позволить, на глазах своей жены и сына просто не мог. Мне было жалко их, и страшно разочаровывать! Моя Оля… Ты не знаешь… Она хрупкая и нежная. И все же она такая!.. Жизнь, сложившаяся у нее до двадцати лет, закалила на столько, что мне иногда кажется, она отлита из стали и бетона, как Родина-Мать! — Егор становился все пьянее и пьянее, перебирая ничтожные подробности самых разных историй, ни одну не мог закончить. Начинал рассказывать новую, видимо, считая ее более важной именно в эту минуту. Разрывал одну историю другой, по несколько раз повторяя одно и то же.
— Егор, ты уже рассказывал… — перебил Стеклов.
— Ну, ладно… ладно… речь не об этом… Речь об алкоголе! — согласился Егор, позабыв прежде выражаемую мысль, — только в таком случае, моей супруги, я хотел бы касаться меньше всего. Конечно же, я люблю ее больше жизни… И там где речь идёт об алкоголе… я не хотел бы её примешивать, ровно на столько… насколько не стал бы, делать этого и в обратной последовательности.
— А я, алкоголем, пытаюсь снять остаточные последствия стресса, — сказал Стеклов.
— А ты знаешь, что такое стресс, вообще?
— Возбуждение?.. Нервоз?.. знаю немного…
— Стресс, Володя, — это такое состояние человека, при котором он испытывает отрицательное напряжение, равно, как и позитивное настроение, состояние радости… и даже смех… тоже. Состояние фрустрации, слышал? О, — Егор выставил указателный палец вверх, какое слово я знаю! Это состояние психофизиологического напряжения организма, когда новая, ранее неизвестная ситуация представляется непреодолимой и безысходной. Попросту говоря, напряжение.
— Значит, то, что переживает человек после боя, после удачно и не удачно проведенной боевой операции, состояние после разминирования фугаса, это я про тебя сейчас говорю, — это обычный стресс, такой же какой испытывает директор Н-ского целлюлозно-бумажного комбината, укравший пару миллионов казённых денег?
— Точно. Вот только стресс от обезвреживания фугаса, ему даже неведом и невообразим, как и многим другим, — сказал Егор. — Сознательно идти к смертоносному взрывному устройству, заведомо зная, что оно подчинёно чужой воле на детонацию — это сильнейшая психологическая травма…
— Это значит, ты — псих, Егор!
— Да… — незадумываясь согласился Бис, казалось, даже не заметив слов Стеклова. — Ощущение, будто происходит отмирание клеток головного мозга, вследствие производимых действий, усилий над собственным, внутренним противостоянием — между чувством самосохранения, страха и долга! Это гораздо страшнее. Ты делаешь, но уже не боишься, потому что страх — повсеместно, повсюду, и глубоко внутри тебя! А чтобы не тронуться умом, нужно как-то снимать стресс… Водкой — очень даже хорошо!
— Невозможно задушить такой стресс водкой. Нужна помощь квалифицированных людей, а здесь их нет… здесь война, такие же «безумные» друзья, как ты, и лишь одна на всех вакцина — спирт! Конечно, я ориентируюсь на собственные ощущения…
— Ты же знаешь, что водка дает некоторое ощущение бодрости, знаешь? Но я тебе скажу, что алкоголь нисколько не стимулирует физическую активность, а наоборот, тормозит. — Егор, разлил водку по кружкам. — Этиловый спирт, являясь горючим, физиологически не может увеличить октановое число человеческой крови, но психологически, — ещё как! — Егор задумался, — Я пью, и в этом я вижу самый настоящий реабилитационный путь с выходом на том конце тоннеля, где есть чистый разум, легкое тело и тяжелая голова… — Егор встрепенулся. — Надо идти спать! Утром придется решать новые задачи войны… Утро решает все! Нам бы ночь простоять, да день продержаться, — как говорил всадник-гонец из Гайдаровской «сказки о Военной Тайне, Мальчише-Кибальчише и его Твёрдом Слове»… придумал же Аркашка сказку! Ведь здесь, все — Мальчиши, как Кибальчиши, надеются на светлый день и тёмную ночь, и умирают ранним утром, стоя, продолжая, в смертных объятьях сжимать опаленный фугасным взрывом автомат… И плачет чёрное небо, туманные горы… бетонные города; их матеря, их жены и дети, — громко проклиная эту страну… с её удивительными сынами, с её предательски преданной армией и с её
