Шумейкин — осел… постоянно предлагает жирные мази, йод и зеленку. — Лучше бы предложил спирта, в конце-то концов! — негодовал Егор. — Ноге нужен однозначный покой, но об этом речи быть не может: мы на острие войны!» Ежедневный двадцатикилометровый маршрут, десантирование на бронетранспортер, и с бронетранспортера, наносили только вред.
Вернувшись с разведки, Егор, наложив на рану свежую повязку, вышел из палатки во двор и помочился себе на бедро. Какое это было блаженство — приятное тепло, стекающее книзу ноги! А Егор спокойно смотрел, как моча скапливалась, наполняла шлепок, и переливалась между пальцев, под пяткой и через край, растеклась по земле парящим мокрым пятном.
«Приятно-то как… — думал Егор. — Хотя будь я сейчас в другом месте, пользовался бы более ненародными методами лечения… — Егор прихрамывал по палатке, каждые три-четыре часа вставал, выходил в хоздворик и мочился себе на ногу, замечая, что таскает за собой шлейф кисло-приторного запаха мочи; посматривал на окружающих. — Кажется, никто на это необращает внимание, или просто не показывает вида? Еще немного и я впаду в отчаяние, от такого лечения… Интересно, гавно помогает? Если помогает, я уже не знаю, буду мазать и его!»
Вечером Егор сам пошел в штаб на уточнение и постановку задач на следующее утро, а когда вернулся, выразительно и долго ругался матом. Нецензурщина вылетала из него, как из рога-изобилия. Стеклов и Кривицкий слушали Егора сидя в беседке. Стеклов с наслаждением наблюдал за Егором, и улыбался.
Комбриг в очередной раз припомнил Егору подрывы на Хмельницкого, от чего Егор был взбешен.
— Самое приличное из твоих ругательств: «Меня уже тошнит от всех», — подтрунивал Стеклов над Бисом. Когда в душетрепещущем монологе Егора возникла пауза.
— Да мне пох. й! — огрызнулся Егор. — По-.уй! — произнес он по слогам и скрылся в палатке.
Когда Володя и Генка шагнули в «темное царство» саперной роты, обнаружили Егора за столом, он напивался.
— О, ребята… Вован, Генoс, садитесь рядом! Поболтаем! Пропустим по стаканчику холодного бр- ренди! Хотите? Хотите, я расскажу вам одну историю… Я бы даже назвал ее сказкой… военной сказкой про алкоголь!
— Ты — алкаш, бля! — прыснул Кривицкий. — Бля, мне некогда, Егор, тебя слушать… я к зампотылу ушел. — Кривицкий вышел.
— Вов, ты, когда-нибудь читал Вальтера Скотта «Талисман или Ричард «Львиное Сердце» в Палестине»?
— Нет.
— Нет? Я так и думал… Там один из героев, не помню, кто, говорит: «… это один из тех даров, что Аллах послал на землю на благо людям, — Егор неуклюже, показал на себя пальцем, — хотя их слабость и порочность, подчас превращали его в проклятье. Оно обладает такой же силой, как и вино назареян, — смежая вежды бессонных ночей и снимая тяжесть со стесненной груди, а если это вещество применяют для удовлетворения прихоти и страсти к наслаждению — оно терзает нервы, разрушает здоровье, расслабляет ум и подтачивает жизнь… Но не бойся, однако, прибегнуть к его целебным свойствам, ибо мудрый согревается той же самой головней, которой безумец сжигает свой шатер». Не читал? Нет?..
— Нет.
— Ну, так слушай… Слушаешь? Был один человек… человек-война… Правда, в другом веке его называли иначе… Ну, не важно! — когда Егору не хотелось вдаваться в тонкости и подробности дела, к чему, собственно, всегда был склонен, он всегда использовал это выражение — «не важно». — Ты знаешь, любой предмет в его руках был смертоносным оружием… Будь-то вилка, ложка… карандаш… скрепка — было оружием! И это оружие, становилось таковым только в его руках. Вот я держу в руках скрепку, и мне она кажется, скрепкой, и в других руках, кажется, скрепкой… А в его… оружием.
— В другом веке!.. Скрепка? Карандаш? Ну-ну!..
— Не перебивай! Никто не спорил с ним! — Егор повелительно повысил голос. — Его сердце было картонным, оно не думало ни о чем, кроме войны. На сопли и слюни, у него не было ни времени, ни охоты… Он бухал и боялся смерти!
— Тфу!.. ты, Егор, придурок! Иди, ты, в жопу! Ты про кого… про себя, что ли рассказываешь? А я уши развесил! — сокрушался Стеклов. — Бля, ты умный Егор! Но такой долб. еб, когда пьяный, отъеб. сь!
Стеклов вышел, оставив Егора в одиночестве. Егор впал в задумчивость:
«Хочется жить… Чертовски, хочется! — думал Егор, глядя в алюминиевую кружку, отражающей прозрачно-чистой водочной рябью и дном свет настольной лампы. — Здесь очень страшно… и потому-то жизнь, кажется, очень привлекательной и хочется наслаждаться всеми ее хорошими проявлениями. Плохое и негативное, и то, что совсем недавно происходило, сейчас кажется ничтожным, маленьким и незначительным. Потому-то жизнь, — представляется величайшим, божественным даром — вселенским подарком… Просто быть живым — бесполезным, ничтожным, миролюбивым существом… букашкой! Странно всё это… Странно потому, что вернувшись с первой командировки — жить, не хотелось совсем, и появляющиеся суицидально-членовредительские мысли, можно было убить только алкоголем… Алкоголь… чтобы я делал, если бы его здесь не было? Я люблю алкоголь. Конечно, я не экспериментирую с ним, так умело, как это делают высококлассные бармены, подмешивая в него кока-колу, создавая своими руками радужные коктейли… Я не пью текилу, с ее очаровательными ритуалами, и совсем не знаю вкуса виски… Да, и нет здесь ни баров, ни барменов, ни текилы или виски… Ничего нет, кроме хаоса и руин… И спирта. Поэтому, здесь, я пью всегда по-разному разведенный спирт! Его, если есть желание, можно сделать покрепче… послабее… придать пряностей или фруктовый вкус, добавив варенье; остальное… довершит винегрет…»
В палатку вошел Стеклов. Он вошел, прихватив с улицы морозной свежести, что превратившись в пар, мгновенно растворился вокруг него.
— Вован, присядь, а… давай выпьем. А то в одного как-то не лезет!
— Наливай… — неожиданно согласился Стеклов.
Егор обрадовался. Оба выпили. Егор оживился:
— Вов, ну вот послушай…
— Опять бредни про Львиное сердце толкать будешь?
— Да нет… Послушай, я вот о чем думаю: когда я вернулся после штурма Грозного к семье, спустя пять месяцев командировки, я прибывал с состояние стресса и тяжелой депрессии. Не поверишь, но первым моим желанием по возвращению домой, было, желание снова уехать на войну… с ближайшей партией, — Егор положил в рот кусочек ломаного черного хлеба, демонстративно отодвинул от себя кружку тыльной стороной ладони, зажевал. — Возвращение домой, для меня, стало еще большим испытанием, нежели война… Оно стало для меня пропастью, падая в которую, я начал тянуть и свою семью. У тебя было хоть раз, такое?
— Блин, да такое происходило, наверное, у каждого… Я тоже с ума сходил… Поначалу, еще как-то ничего, а потом обвыкся… и полез в бутылку. Жена, конечно, оху. вала, когда я бухал!
— А я… я, Вов… ты еще не знаешь, что творилось у меня; я был дома, но война… она продолжалась в моей голове, не смотря на то, что дома, вокруг — мир, среда благополучия… тишины, с атмосферой бесконечной заботы и внимания, созданной моей супругой… Ты знаешь, какая она у меня? — мысли Егора, тут же уехали в сторону от прежней темы рассказа. — Она — чудо! Она — сокровище, самое настоящее золото! Она… она словно фея, летала вокруг меня, пытаясь выполнить все мои желания, заботилась и пребывая в состоянии несомненного счастья по случаю благополучного исхода войны… А я… Я же, внешне оставаясь прежним, был совсем другим. С совершенно другими глазами… Чужими глазами смотрел на свое сокровище, что попросту сдувало с меня пылинки, и суетливо меня любило…
— Прежним… Егор… ты уже вряд ли смог быть… точно, не смог. Это я тебе говорю абсолютно уверенно! Однажды, мы — выжили… тогда… А у выживших… у них, извини, другой взгляд на вещи.
— Вов, я тебе скажу как на духу, мне ведь тогда, не нужна была её забота… И как не страшно признаваться, не нужен был собственный ребенок! Матвей не доверчиво ползал передо мной по полу, самостоятельно управлялся игрушками, а я… Ценой великих усилий я заставлял себя протягивать к нему руки… — Егор с призрением глянул на ладони, стекленеющими от слез глазами, — как будто они… эти руки, были по локоть вымазаны в крови! Передо мной ползал мой сын… мой первенец, которого я, конечно,
