побывать на родной земле. Каждый, старался понюхать ее сквозь бутылку, заметил Егор:
«Кажется, нюхать — это особенная обезьянья черта человека, — думал Егор, — все всегда, и всё нюхают! Нюхают ладони, подмышки, носки; подставляя ладонь ко рту, нюхают, чем пахнет изо рта! Вот и сейчас, нюхают стекло, и блаженно закатывают глаза, будто бы, правда, что-то учуяли! Дурачьё! Напились, ведут себя как дети!»
Бутылка пошла по рукам. Это была особенная традиция — привозить бутылку водки с красивой этикеткой, будто бы её содержимое разительно отличалось от здешней — по вкусу, по качеству или по цвету, и неизвестно по какой точно причине. Возможно, из идеологических соображений, а может из соображений декоративного характера, а по сути не имея ровным счетом никакой принципиальной разницы, ритуал выполнялся строго и безкомпромисно, каждой сменой.
Слушая разговоры, Егор закурил прямо в палатке. Поймал себя на том, что в данный момент беспричинно улыбался. Просто улыбался, глядя на окружающих.
«Все забавно что-то друг другу рассказывают», — думал Егор, глядя по сторонам.
Солдаты, с интересом выглядывали с деревянных нар, на присутствующих — пьяных, веселых, юморящих. Бунин вел себя по-хозяйски. Так казалось Егору, потому как подходя до солдата, Валентин небрежно хлопал того по плечу и обращался еще помня многих по фамилиям:
— Ну, как ты, Котов? Нормально? Хорошо! — говорил он на распев. — Ну, а ты… Сюремов, как? — спрашивал он недавно приехавшего солдата. — Недавно приехал? Еще не понял? Хорошо! — также заключал Бунин.
Егор морщился в противность тому, как вел себя Валентин, его поведение казалось Егору своеобразным барством — похваляющим и награждающим холопов подзатыльниками. Про себя Егор отметил, искренне радуясь, что никогда так себя не вел, разговаривая с солдатами. В представлении Егора, коль уж на то пошло, все должно было быть по-домашнему:
«Письма давно получал?» — спрашивал Егор оказавшегося рядом, при каком-то деле солдата. — «Недавно, — отвечал тот, — с последней заменой…» — «Что пишут?» — «Да, все нормально… Живы — здоровы…» — «Самое главное… — подводил Егор итог сказанному, — здоровье! А ты? — обращался Егор к другому солдату. — Письма домой пишешь?» — «Нет! — отвечал второй. — А зачем?» — «Чтобы родные не волновались…» — «А мать не знает, что я здесь… — отвечал солдат. — Что ее волновать?» — «Плохо, что не знает! — говорил Егор. — Надо написать… Мать, она всегда волноваться будет… хоть где, ты будь! А что случиться… не дай, Бог, конечно… Убьешь ее совсем, потому как будет не готова…»
Бунин снимал все происходящее на видеокамеру. Матвейчук, лежа на армейской кровати, по-детски смущаясь, растирал уши:
— Ноги замерзли! Прибыли с разведки… все нормально! Никак не согреемся!
«Ну, Леха…», — думал Егор. — Он ещё не видел неудач и потому сегодняшнее «нормально» в его словах, звучало обыденно и характеризовало, прежде всего, его неудовлетворённость погодой. Егор-то знал, что для многих, Лешкино «нормально», означало — победа.
Генка Кривицкий, рассказывая о последнем подрыве на его маршруте солдата группы прикрытия, который подорвался на фугасе снабженным фотоэлементом.
— Да там… все загадочно! Мы так и не поняли… стояла банка — красно-синяя, от «Пепси-колы»… Сверху, вроде как, накрыта была фанеркой… Все произошло внезапно, никто толком рассмотреть даже не успел! Боец подошел, отодвинул щупом фанерку… Взрыв! Боец подорвался так, что мало что оставил от себя. — Подводя итог своего рассказа, Генка снова произнес свою, ставшую знаменитой, с гэкающим акценом, фразу. — Слышь… короче, всё загадочно там…
Сейчас, фрагменты чудовищного фотофугаса, мирно лёжали под кроватью, в ящике Егора, безобидными оплавленными частями: солнечная батарея обычного бытового калькулятора, ёмкостной конденсатор, кусок микросхемы, батарея «Крона». И лежа даже в таком состоянии, они казались Егору, прирученными и грозными, и очень Егора беспокоили:
«Боевики постоянно придумывали что-нибудь новенькое, — думал об этом случае Егор, — на это они имеют опытных инструкторов-арабов из Афганистана, Ирана и других стран арабского мира, которые живут в постоянной партизанской войне… Взять, Хаттаба… — Восемнадцатилетним саперам, иногда, конечно, удавалось что-нибудь разгадать, обнаружить, соглашался Егор, но чаще всего — нет. — Не хватает базовых знаний, что уж говорить про постоянно растущий арсенал партизанских ухищрений! — думал Егор. — История уже не раз показала, что никогда и никому прежде, не удавалось сломить партизанское движение. В истории Российской империи, ярким примером выступает Отечественная война 812 года. В истории государства советского — война Великая, с фашистскими захватчиками. В истории других стран, примеров еще больше… Но что нам примеры заграничные, когда мы собственную историю толком не знаем, невнимательно читаем, пренебрегая ее опытом…» — Егор хмурился; сигаретный дым раздражал глаза.
— Ты, что Егор? — спросил Бунин, заметив курящего на кровати Егора. — Что, брат, не весел?
— Скоро домой! — узкоглазо заулыбался Егор на камеру, преисполнившись ненатуральной искусственной радостью. — Скоро домой…
Стоявший рядом с кроватью Егора Кривицкий, догадавшись, что тоже попал в кадр, оживился и, потрепав щедро заросшую голову Егора, прищурившись снежинками в уголках глаз, сиплым голосом прокричал ему в самое ухо:
— Не грусти, Егорка, мы еще не раз сюда вернемся!
Эти слова не показались Егору ни ироническими, ни пророческими, они были просто словами. Словами незлыми и безобидными. Беззлобными. Такими же, какими были все произнесенные этим веселым пьяным вечером слова.
— А-а-а… Бертецкий — чудовище… Вот оно приблизилось! — кричал Матвейчук а адрес Бертецкого, направив на него видеокамеру, в тот момент, когда она случайно попала в его руки. — Мразота… тихо-тихо; иди отсюда… козлиная ты рожа!
Даже такие слова, которые на первый взгляд, могли затронуть чужое самолюбие, никто не считал обидными и оскорбительными, в том числе и сам Олег. Веселые и уродливые, и в то же время не вызывающие гнева ругательства этим вечером не смолкали.
Новая смена, в лице Бертецкого, контрактника Лобанова, электростанщика Толи аппетитно жевала разогретую с обжаренным луком тушенку, распивая очередную бутылку «беленькой». Кинолог, прапорщик Рябиник улыбаясь, стоял у кровати Стеклова, который в это время крепко спал, завёрнутый в одеяло с головой.
Масюченко, техник сапёрной роты, лежал на одной армейской кровати с кинологом Мишуковым, прибывшим на смену Стеклову. «Две старухи» — именно так окрестили их сразу, как только обратили внимание на то, что оба неразлучны, и даже забрались в одну кровать. Возраст обоих только подкатывал к сорока, но выглядели они действительно дряхло. А завалились на одну кровать, потому что одному из них спального места не досталось — не позволяло внутрипалаточное пространство. И хотя все были в одинаковых стесненных обстоятельствах, как всегда, в мужском коллективе, все разом обратили на это внимание, выставив данную ситуацию на обсуждение:
— А-а-а, пацаны, чем это вы там занимаетесь? Любовью? — первым заметил Матвейчук.
— Да, любовью! — не оборачиваясь, отозвался Масюченко, спрашивая у Мишукова: — Чего он там, на камеру снимает?
— Ну, да! — искренне радуясь, ответил Мишуков. Эта любовная сцена охотно разошлась по палатке, в различных пошлых интерпретациях и пожеланиях, с сопутствующими специфическими руко-телесными движениями и жестами, означающими акт сексуального характера. Всё-таки женщин не было, и это позволяло быть более несдержанными в шутках и комментариях в адрес безобидного соития, быть бесконтрольными и низкими, не одергиваемыми со стороны женщин и обделенных женским вниманием в целом. А жаль…
Егор, зажав очередную прикуренную сигарету в уголке рта, стащил с тумбочки дневник-ежедневник и, склонив голову набок, чтобы не мешал распускающийся кучерявый дым, наспех записал:
