свой народ на милость оккупантов. Если хотите представлять к награде, товарищ полковник, так представляйте вместе с русскими, с которыми совместно я сражался против общего врага.
Жив ли ты теперь, боевой соратник?
Весть о нашем награждении и одновременном получении пятисот литров спирта разнеслась с быстротой молнии, и в ночь мы уже встречали гостей, приехавших нас поздравить.
Сидор Артемович не мог присутствовать на нашем лесном пиру, но и он прислал своего ординарца с поздравлением, напоминая между прочим о том, чтобы, празднуя, не обнесли и его доброй чаркой горилки. От души сожалея о том, что «старшой» не мог прибыть на наше торжество, мы отправили ему небольшой пятидесятилитровый бачок спирта.
К ночи прибыли товарищи Комаров и Капуста со своими комиссарами и адъютантами. Навстречу им в Милевичи выехал мой ординарец и проводил их установленным маршрутом до секретного поста у большой ели. Здесь были оставлены кони и повозки, и дальше гости направились пешей тропой.
На базе все было готово для торжественной встречи. Штабная землянка была задрапирована изнутри парашютным шелком, на столе стояла обильная закуска — наш старший повар Вера Михайловна не ударила в грязь лицом, да и в Москве нас не забывали: у нас были даже хорошие конфеты и шоколад.
Промявшиеся по морозцу гости вошли в землянку.
— Вот как вы живете! — сказал Василий Захарович Комаров после первых рукопожатий. — Слышал я о том от ваших людей, а воочию не представлял. Да к вам не только гитлеровцы, а и мы-то — уж на что исколесили здешние леса вдоль и поперек — и то без проводников добраться не сможем.
Я пригласил гостей к столу, но в это время вошел радист и сообщил, что через десять минут будут передавать из Москвы концерт по заявкам бойцов и командиров Военморфлота.
— Ну, это надо послушать! — сказал Филипп Филиппович Капуста. — Ведь вот живут же люди, концерты из Москвы принимают! А мы целый год воевали без всякой связи, да и теперь с одной станцийкой перебиваемся.
И все поддержали: надо послушать.
Пошли в радиорубку, там гости расселись перед приемником, как перед сценой театра. Знакомый голос диктора проговорил: «Внимание», и суровые лица устремились к приемнику, и в глазах засветилось нетерпение, словно перед поднятием занавеса в театре. Еще бы: говорит Москва! Здесь, в глубоком тылу жесточайшего врага, в засыпанной снегом партизанской землянке говорит Москва! Начался концерт легкой музыки. Сколько раз дома, в Москве, мы в этих случаях с досадой выдергивали штепсель. Теперь мы слушали, затаив дыхание. Я взглянул на Василия Захаровича. Он сидел ближе всех к приемнику и, целиком захваченный музыкой, не замечая присутствующих, тихонько покачивал головой и постукивал в такт музыке носком сапога. Его глаза были печальны и сияли влажным блеском.
Вера Михайловна доложила, что ужин подан. Все разом заговорили. Смеясь и перебрасываясь шутками, мы возвращались по скрипящей снегом тропинке в штабную землянку. Начальник караула отрапортовал, что на постах и в окружных селениях все в порядке.
В большой землянке уже начался пир. Гостей наехало много, и штабная землянка всех не вмещала. Мы могли спокойно праздновать до утра. Я вынул из кармана гимнастерки приказ о награждении личного состава нашего отряда и прочитал его вслух. На этом официальная часть окончилась, и началось пиршество.
Туго нам пришлось в фашистском тылу, крепко мы повоевали, немало потеряли, многому научились — теперь и выпить и погулять можно по-русски, вовсю. Выпили крепко и поговорили открыто, по душам, как старые боевые соратники. Не обошлось и без поцелуев и клятв в дружбе до конца, не обошлось и без упреков.
— Ну, что мы… — сказал захмелевший Василий Захарович, — мы так, а вот вы — герои, вы и ведите нас за собой.
— Война-то еще не кончилась, — засмеялся я. — Дела сколько хочешь. Каждый из присутствующих может стать героем…
После смеялись: как в воду глядел! Впоследствии трое из числа присутствовавших на пирушке получили звание Героя Советского Союза. А спустя день была принята радиограмма о высылке самолета на Червонное, предназначенного для меня.
«Аэродром» кипел людьми, бойцы валили крупные деревья, выкладывали из них условленный знак и зажигали их целиком. Это было великолепное зрелище: столбы пламени в темноте на зеркально чистом льду.
Извещенный по радио о прибытии самолетов, Сидор Артемович стоял на берегу со своим штабом, и я находился тут же со своими товарищами. Отряд уже был официально передан мною капитану Черному, а я ждал свою заветную птицу, которая перенесет меня в Москву.
И вот воздушные корабли появились, вот первый опустился на лед. Он уже подруливал к костру, как лед внезапно затрещал — самолет начал проваливаться. Летчики едва успели выскочить, и машина быстро погрузилась, лишь фюзеляж ее виднелся над поверхностью озера. В воздухе крутилось еще с полдюжины самолетов, ожидая посадочного сигнала.
Штабные работники в растерянности суетились вокруг Ковпака, ожидая от него решающего слова.
— Что делать? Давать сигнал?
— Не давать ни в коем случае!
— Давать немедленно!
— Что делать?
Сидор Артемович с минуту смотрел на эту суету.
— Вы не знаете, что делать? Немедленно сажать самолеты на лед!
И тут в последний момент не обошлось без его железной руки. Самолеты один за другим удачно сели на лед, разгрузились и, приняв раненых и больных, благополучно взлетели ввысь.
В следующую ночь приземлился еще один самолет.
На подводах лежали еще не отправленные раненые Сидора Артемовича. При свете костров мелькала коренастая фигура Петра Петровича Вершигоры, очищавшего линию старта от подвод и любопытных. Он кричал на какого-то рослого плечистого человека, размахивая кулаками, и подпрыгивал.
В воздухе засветились мощные фары.
— Мой или ваш? — спросил я у Ковпака и Руднева, стоявших рядом.
— Да не все ли равно?! — ответили мне в один голос командир и комиссар. — Садитесь и летите, только разрешите нам вашу машину догрузить нашими людьми. А то жаль отпускать самолет недогруженным.
После крепких рукопожатий со своими и ковпаковцами мы погрузились в самолет. Рядом со мной заняли места Шлыков и Бриль.
Прощальные возгласы провожающих заглушил рев моторов. Самолет задрожал, затем качнулся и тронулся вперед, быстро набирая скорость. Мы выглянули в последний раз в окна.
Вершигора сдерживал напиравших сзади провожающих. Но вот один из бойцов вырвался за запретную линию и побежал рядом с плоскостью самолета, размахивая шапкой. Это Валентин Телегин приветствовал улетающего друга.
Чувствовалось, как под колесами нагруженной до предела машины трещал и прогибался лед, пришедший в продольные колебания. Но с каждой секундой давление уменьшалось, и машина, незаметно оторвавшись от гибкой стартовой дорожки, начала плавно набирать высоту.
Шлыков, упершись носом в слюду, еще что-то кричал Телегину и размахивал руками, но под самолетом была уже пустынная ледяная поверхность, покрытая глубоким пушистым снегом.
Нам предстояло около двух с половиной часов лететь над территорией, занятой противником. Парашютов, у нас не было.
Была лунная ночь, но все вокруг тонуло в легкой туманной дымке. Равномерный рокот моторов действовал успокаивающе. Температура заметно снижалась. Внизу мутносерая пелена снежного покрова постепенно растворялась в тумане. Мы подходили к линии фронта.
Прошло несколько минут, по нас не стреляли. Высота стала постепенно уменьшаться, значит линия фронта осталась позади. Под нами поплыла освобожденная, израненная земля. Снежная пелена во многих
