— Отца-небо…
Статично-спокойное, устремленное в сторону лицо богатыря стало испуганным и удивленным, его черты качнулись.
— …внемли тому, кто стоит по мою правую руку…
Его глаза вдруг в упор уставились на Машу.
— …и верни мне жизнь раба. А-а-а-а-а-а!
Закричала Киевица, отпрянув.
И налетев на скамью для посетителей, упала через нее головой об пол.
Что-то большое с грохотом рухнуло на землю. Раздался стон — не Машин — мужской. Маша перекатилась на бок, поднялась на дрожащие и ватные ноги и схватилась за больную голову, в мгновенье позабыв о том, что она болит.
Конь на картине стоял, все так же гордо выпрямив шею и не замечая, что лишился седока. А на полу лежал большой, очень бородатый человек в тусклой и тяжелой кольчуге. Его меч, теперь уже окончательно лишившийся ножен, валялся рядом. Шлем откатился в угол. Бородатый приподнялся на руках и бессмысленно уставился на воскресившую.
— Кто вы? — отрывисто спросил он густым и гулким голосом.
— Я? — невменяемо переспросила Маша. — Я вам сейчас все объясню! — («Боже, он же не понимает по-новорусски!») — В Киеве, во Граде Киеве стольном, — неумело выговорила она, — явися аки пламя огнено и сяня Змей! Идолище поганое! Демон окаянный! Глаголю, Добрыня, по захождении солнца он нас всех прогрызе! А егда прогрызе, то конец! Вам нужно сразиться с ним. Заклаша его, давляша… Надо спешить! Вам ясно?
Судя по всему, бородатому было совсем не ясно. Он недоуменно обвел глазами комнату дома Федора Артемьевича Терещенко, мало напоминавшую княжеские палаты XI века, и вновь уставился на нее.
— Кто вы, барышня? — просяще повторил он. — Это моя выставка? Мне стало скверно? Это, верно, от нервов… А почему никого нет? Где посетители? Где Павел Михайлович?
— Какой Павел Михайлович? — опешила Маша, сжимаясь от ужасной догадки.
— Третьяков. Где я?
— В Киеве. — Машин голос дрогнул.
— Вот как? Как странно… Я явственно помню, что был в Москве, готовился к выставке. И что за странный костюм на вас? И на мне? — окончил он, недоуменно оглядывая собственную кольчугу. — Тут был маскарад? Не сердитесь за мою настойчивость, кто вы?
— Ведьма. — Маша устало прикрыла глаза, чувствуя, что сейчас потеряет сознание от обреченности и нелепости случившегося, и деморализованно озвучила свою догадку, ставшую уже твердой и ужасной отгадкой: — Вы — Виктор Михайлович Васнецов?
— Так мы знакомы? — попытался улыбнуться бородатый. — Простите, запамятовал…
— Неужели вы нарисовали Добрыню с себя? — простонала Маша с тоской. — Боже, и вы туда же!
— Вам и это известно? Ах да, мой наряд, — понял ее Виктор Михайлович.
— И я оживила вас, — заключила Маша, мечтая провалиться под землю. — О боже, что мне теперь с вами делать?
— Оживили? Неужто мне было так плохо? — забеспокоился Виктор Васнецов. — Не поможете ли мне встать? Уж простите старика… Такой конфуз приключился…
Маша осужденно подошла к нему и протянула воскресшему художнику руку для опоры. Он поднялся и, кряхтя, тяжело опустился на скамью, продолжая говорить и, видимо, желая сгладить неприятное впечатление:
— Так, значит, я — Добрыня, а вы — Киевская ведьма? Как мило. Уж не чародейка ли Маринка, что изменила моему Добрыне со змеем? Преоригинальный наряд… Так наша современная молодежь представляет нынче ведьм?
— Маринка? — спросила Маша.
— А с кем вы? То есть с кем он, Добрыня, изменил ей, вы не знаете? — взволнованно переспросила она.
— С православной верой, дитя мое, — серьезно ответил Васнецов. — Оттого-то он всегда был моим главным богатырем! Он — некоторым образом мой автопортрет, я хотел бы быть столь же крепким в своей вере. Всегда хотел, да не всегда мог… И много, много думал о нем. Дело же не в том даже, что он был правой рукой князя Владимира и сражался за веру с мечом в руках, а в том, что он, быть может, и был первым русичем, возлюбившим Бога превыше земной любви. А ведь его красавица-Маринка была, верно, так же хороша, как и вы… Но она была ведьмой — язычницей! Да разве не язычество самая любовь? — вопросил он. И Маша угрюмо и убежденно кивнула в ответ. — Не та, что к жене, детям, отечеству, — уточнил художник, — а та, что способна разрушить очаг, стать над долгом и честью… Тут не физическая, тут иная сила нужна, много большая. Любовь-то любого богатыря сильней! Нет, физическая сила — это Илья, он от земли ее принял. Алеша — смекалка, хитрость и ум человеческие — самый слабый. Ибо ум наш часто немощен и вероломен, и ничтожно то, что мы можем им осознать. Чтоб мир принять, со всеми его загадками, тут душа нужна. И Добрыня — душа этой компании, уж извините за неуместный каламбур. Потому он единственный, кто Илью победил. Победил, но не поверг, а крестами с ним обменялся и стал его братом во Христе! — Васнецов многозначительно поднял руку к компании богатырей и замер, обескураженно морща лоб.
— А остальных двух богатырей, — безнадежно уточнила Маша, — вы с кого написали?
— Илью Муромца — с извозчика Ивана, если не ошибаюсь, Петрова. Алешу Поповича — с сына моего друга Саввы Мамонтова, Андрюши… — ответил Виктор Михайлович машинально вежливо и вдруг возопил в неподдельном кошмаре: — Но позвольте, а где мой Добрыня? Я изображал троих! Это невозможно!
— С извозчика и сына миллионера? — Маша нелепо улыбнулась, совершенно безучастная к крику их создателя. — Вот тебе и рыцари Христовы. Все кончено! Они мне не помогут. — Она порывисто закрыла руками лицо.
— Бог с вами, барышня, отчего вы плачете? — засуетился человеколюбивый художник. — Если вам нужна моя помощь, я к вашим услугам! Чем могу…
— Ничем!
— Никто не сможет ей помочь, — убежденно подтвердил жесткий и нежданный глас.
В дверях служебного входа стоял черноглазый брюнет.
И на одно нелепое мгновение Маше показалось, что он предстал перед ней таким, каким остался в ее памяти с их последней встречи — в черной прошловековой одежде, с суровым пронзительным и сверлящим лицом, — но спустя два она изумилась своей ошибке! На нем были банальные брюки и рубаха, не черные — цвета глубокой синей ночи. Длинные волосы лежали на плечах. И темная фигура, с темными, собранными в хвост волосами, сутки тому скрывшаяся от Даши в тех же самых дверях, откуда появился сейчас он, наконец перестала быть безымянной…
— Господин Киевицкий! — обрадованно вскричал Васнецов. — И вы здесь? Как это, однако, кстати… Вы тоже в маскараде? Вы, верно, Демон? Или, может, сам Мефистофель?
Боже, художник искренне думал, что он шутит!
— ВЫ? — головокружительно выдохнула не в шутку испуганная Маша, отступая к стене и косясь на сомнительного защитника рядом.
— Это Дементий Владиславович, — поспешно представил его Васнецов. — Друг профессора Прахова. А это…
— Мы знакомы с Марией Владимировной, — тихо оповестил его брюнет. — Я ждал ее. И предупредил о ее приходе.
— Вы… — повторила Маша.
— Организатор выставки, — окончил тот за нее.
— Моей? — смешался художник. — Вы занялись меценатством? Дементий Владиславович, со мной такое приключилось, вы не поверите! Я лишился сознания, в голове все смешалось. Такое странное
