сделать былью»!
— Она еще не написана, — машинально просветила напарницу Маша.
— Че ты сказала? — спросила Чуб, отбирая у подруги браслет и возвращая его себе на предплечье. — А ты правильно мыслишь. Ее написали после Октябрьской. А теперь не напишут совсем.
«Не напишут совсем. Не напишут совсем», — отозвалось болью.
Ковалева помедлила, перебарывая приступ принятым решением.
— Однако вряд ли, — сказала она, — твой браслет пристроил тебя под колеса машины, а Катю под трамвай. Тут что-то другое. Или кто-то другой.
— Слушай, — отмежевалась Чуб от «кого-то» и «что-то». — Я, наверное, спатки пойду. Уморилась. Дай мне чего-то на ночь почитать для души. А то я сильно кипучая. Такая землепотрясная новость…
— Бери что хочешь.
Даша забралась на диван, вытащила с полки сразу пять книг:
— Где я сплю?
— В спальне. Я еще посижу. Ты дашь мне свой браслет? Я хочу немного подумать. На нем что-то написано… Вдруг это важно?
— Кому-кому, а тебе, Машка, дам! — Певица сняла украшение с руки. — Может, правда, расшифруешь инструкцию. Неплохо б понять, как им управлять. Руку каждый раз поднимать или что?
Ковалева посмотрела на Чуб, силясь понять спокойствие, с которым та так легко отдала талисман, делавший ее всемогущей.
«Она мне доверяет, — несчастно подумала Маша. — Доверяет».
— Ты не собираешься возвращать ей браслет? — спросил Мир.
— Разве у меня есть варианты? — ответила вопросом на вопрос Ковалева. — Я не могу оставить его ей. В 18-м Киев уже горел десять дней. Стоило ли отменять революцию? Ты знаешь Дашу.
— Лучше других, — сказал Мирослав. — Она убила меня. Такие убивают легко, просто потому, что не думают, прежде чем делать.
— Я спрячу браслет. Мы поссоримся. Она не простит… Но зло порождает добро. Не впервой, — сказала Маша погасшим голосом.
Дожидаясь, пока в спальне погаснет свет, бывшая студентка-историчка вертела в руках талисман.
Но стоило щели под дверью перекраситься из золотого цвета света в цвет темноты, Маша подошла к столу и подняла пуховый платок — под ним лежала красная книга Булгакова.
Книга была открыта. На правой странице темнел портрет — «Михаил Булгаков, 20 лет».
— Мир, повтори еще раз, что он сказал тебе, — попросила она.
— Я повторял столько раз.
— Повтори. Сначала. С подробностями, — настояла Маша. — Это важно. Очень важно.
— Он отдал мне книгу. Он сказал, что ему не понравились оба романа.
— Булгакову не понравились его романы… — Ковалева положила голову на стол, искоса посмотрела на красную книжку.
Как и она, красная книга была сиротой — отец не признал ее.
И будь у Маши возможность отправиться в будущее, отец тоже не признал бы ее.
Ведь она тоже у него не родится.
— Не могу поверить. Он точно не будет их переписывать? Он так и сказал? — Маша вжала в грудь ключ, висевший на шее, — она никогда не могла ответить на вопрос, зачем носит его. Но ключ от дома Булгакова был ее союзником — это она знала всегда.
— Он назвал их фантастическими, — покорно повторил Мир в тринадцатый раз. — Он сказал, что их действие происходит в какой-то непонятной стране. И он не понимает, почему эту страну называют Россией. Он сказал, такого не может быть.
— Может, мне опубликовать их самой? — Ковалева взяла со стола стальную иглу.
— Не нужно, Маша, он прав, — мягко сказал Красавицкий. — Опубликуй он их здесь, сейчас, — в царской России, они никому не будут интересны. Ведь и «Мастер и Маргарита», и «Белая гвардия» написаны о том, чего не было. Это фантастика. И даже не научная. Фэнтези..
— Фэнтези. — Маша вертела иголку в руке. — Я никогда не прощу себе.
— Ты сделала как лучше.
— И одновременно — как хуже. И я никогда не прощу себе этого добра.
— Я прочел «Белую гвардию». Там написано «Все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и непременно к лучшему».
Мир улыбнулся.
— Тогда и революция была к лучшему? — сорвала с него улыбку экс-Киевица. — Я запуталась. Это тупик. Я потеряла… потеряла…
Она выпрямилась.
— Что ты потеряла?
— Слепоту. Я знаю одно: зло может стать добром. А раз так… Оставь меня, Мир. Я все равно сделаю это! Ольга сказала, слепые тоже ворожат. Да я и не слепая. Я помню книгу Киевиц. Я помню почти все, что прочла.
— Не нужно этого делать.
— Я сделаю это! — резко сказала Маша. — Он будет писать. Он не сможет не писать. Я заставлю его. Я сделаю как лучше!
— Насилие — зло.
— Зло — тоже добро! Слепые — тоже ведьмы. Русские — тоже украинцы. И кто, что — не имеет никакого значения. Уходи. Оставь меня.
Мир послушно исчез.
Маша склонилась над портретом белокурого студента-медика с нежным овалом лица, с чуть удивленными губами, со взглядом, незамутненным темнотой ответов на вопросы, которые не стоит задавать простым смертным.
Она сжала иглу.
И медленно, точка за точкой, начала выкалывать на его лбу:
Дом накрыло шапкой белого генерала…
Глава двадцать четвертая,
в которой Даша спасает жизнь гимназисту
И, наконец, главное — из-за Шполянского, ни много ни мало, «гетманский город погиб на три часа раньше, чем ему следовало бы»… Продлись события на три часа дольше — и Алексей Турбин, оставив распущенный дивизион, благополучно добрался бы до дома. Но тогда не было бы и встречи с Юлией Рейсс. Без вмешательства Михаила Семеновича не было бы столь паническим бегство и не погиб бы Най-Турс, прикрывая бегущих мальчишек… Но тогда не состоялось бы и знакомство Николки Турбина с найтурсовой сестрой. Зло и благо связываются узами более сложными, чем простое противопоставление, зло парадоксальным образом порождает благо, а Шполянский оказывается режиссером спектакля, идущего в городе…[42]
Дома нахлобучили генеральские шапки — все как один.
По Крещатику бежали смешные, медлительные, но гордые своими тридцатью лошадиными силами
