машины, потеснившие извозчичьи коляски. Город исполосовали ленты трамвайных путей, убегающих во всех направлениях.
На уже Бессарабской площади уже возвышался выстроенный в стиле Модерн полукруглый рынок.
Киев обрел свою физиономию с характерными, крупными, запоминающимися чертами европейского господина, задаваки и миллионщика, сахарного короля — один из которых, первый «хозяин трамвая», меценат и благотворитель Лазарь Израилевич Бродский, и завещал, умирая, полмиллиона рублей на постройку крытого бессарабского рынка.
Эх, разве способны на такое сейчас «короли»?
Маша улыбнулась новенькой Бессарабке. Улыбнулась Крещатику.
Это был Киев Михаила Булгакова! Крещатик Булгакова. Мир Михаила Булгакова…
И настроенье у Маши было приподнятым.
— «…с приятным ровным гудением бегали трамваи с желтыми соломенными пухлыми сиденьями, по образцу заграничных». И вот, они бегут перед нами, — говорила она Мирославу. — Вот увидишь, он еще напишет о них!
— Ну напишет он о них, напишет «Белую гвардию», что с того? Все решат, что он сходит с ума, — безрадостно сказал Мирослав.
— Он напишет что-то другое! Главное — он будет писать. Он будет Великим писателем. Он знал, он все знал… Он видел. Интересно все же, кто стал его Дьяволом.
— Каким Дьяволом?
— Шполянским. Михаилом Семеновичем. В романе «Белая гвардия» он подсыпал сахар в механизмы броневиков, и из-за этого Киев пал, в город вошел Петлюра… Очень похоже на нас? Всего лишь подсыпать сахар. Всего лишь заставить Богрова не пойти в театр.
— Ты помешалась на этом романе, — подвел печальный итог Мирослав. — Ты замечаешь, что говоришь только о нем?
Да, да…
Роман, едва не отвергнутый своим родителем, осиротевший и оттого ставший еще более дорогим сердцу Маши, усыновленный ею роман — вышел за пределы книги.
Единственный в мире роман о Городе стал самим Городом.
Маша видела его везде…
«Как многоярусные соты, дымился, и шумел, и жил Город. Прекрасный в морозе и тумане на горах, над Днепром. Целыми днями винтами шел из бесчисленных труб дым к небу. Улицы курились дымкой, и скрипел сбитый гигантский снег».
Она шла по его скрипучему снегу!
И спирали тысячи дымящихся труб делали небо над ней таким непривычным для взгляда родившихся в противоположном конце XX века.
А вокруг «и в пять, и в шесть, и в семь этажей громоздились дома», «как драгоценные камни, сияли электрические шары, высоко подвешенные на закорючках серых длинных столбов», «покрикивая, ехали извозчики, и темные воротники — мех серебристый и черный — делали женские лица загадочными и красивыми».
Можно ли описать Киев лучше?
Я не рискну. Киев Михаила Булгакова принадлежит одному Михаилу Булгакову. И я не вправе искать иные слова для Города, представшего пред Машей как воплощение красоты булгаковских строк.
«Зимой, как ни в одном городе мира, упадал покой на улицах и переулках и верхнего Города, на горах, и Города нижнего, раскинувшегося в излучине замерзшего Днепра, и весь машинный гул уходил внутрь каменных зданий, смягчался и ворчал довольно глухо. Вся энергия Города, накопленная за солнечное и грозовое лето, выливалась в свете. Свет с четырех часов дня начинал загораться в окнах домов, в круглых электрических шарах, в газовых фонарях, в фонарях домовых, с огненными номерами…»
Маша улыбнулась горящему номеру дома страхового общества «Россия», с кондитерской «Жорж» в первом этаже. Дом был двоюродным братом дожившего до нас, описанного Булгаковым дома на углу Владимирской и Прорезной. В нем поселилась конфетница «Маркиза».
А его крещатицкий собрат пристроился к неприкосновенному зданию старокиевской почты.
— Разве можно написать о Киеве лучше? Разве можно не написать это? — вопросила она.
— Нельзя. — Мир вздохнул. — Но разве можно идти к акушерке только потому, что ты прочла ее имя в романе «Белая гвардия»? Это безумие. Мы должны найти хорошего врача.
Мимо них прошла дама с цветами в руках — наверное, из магазина «Ниццкая флора», представленного Мишей на первых страницах.
Взгляд дамы невольно затормозил на красивом Красавицком и недовольно коснулся его спутницы.
Но Маша увидела лишь цветочную «флору» в ее руках.
Вывеску ювелирной фабрики Маршака, выпустившей в мир обручальные кольца Миши и Таси Лаппа…
«Изящный магазин табачных изделий» на противоположной стороне, где…
«нашлись и такие, что клятвенно уверяли, будто видели совсем недавно, как Симон (Петлюра!) продавал в этом самом магазине, изящно стоя за прилавком, табачные изделия Соломона Когена».
Маше вдруг страшно захотелось, смеясь, перебежать дорогу и посмотреть, не стоит ли там за стеклянной витриной изящный Петлюра.
— А помнишь, — сказала она, — как мы шли по Крещатику первый раз? И было так весело. Я обещала тебе показать Крещатик Булгакова. И тоже был Новый год. Зима, елка. Все началось Новым годом и окончилось им. Я чувствую: все окончилось. Я чуть не умерла… Так тягостно было. Но я вспомнила: у меня будет ребенок.
— Да, раньше ты не вспоминала. Скажи, — спутник продолжил не сразу, — ты забыла Врубеля?
Наверняка вы, мой читатель, задавали себе тот же вопрос.
Маша давно не вспоминала о недостижимом отце ее ребенка. Чаще ее волновал другой Михаил. Но, заверяю вас, Врубеля не вспоминала исключительно я. Что вспоминать героя предыдущего романа?
Однако для Маши Ковалевой Михаил Александрович Врубель не был и не мог быть предыдущим — он был единственным!
И потому в ответ она лишь удивленно, обиженно затрясла головой:
— Что ты… Просто я знаю… и стараюсь пореже… чтоб реже болело. Я трусиха. Я прячусь от проблем. Я к Кате не ходила. А она меня на Рождество так звала. Обещала елку для меня нарядить, с ангелами, с пряниками, с орехами. С золотыми орехами. А я не пошла. Все боялась узнать, что она еще кого-то разорит. А тут не побоялась и сделала! Булгаков будет писать! Я спрячу браслет. Вот приняла решение, и сразу легче стало.
Мир косо смотрел на нее.
Приподнятость Маши была лихорадочной, пьяной, сквозь пергаментную кожу бледного готического лба просвечивал жар.
— А ты, случайно, не читала «Рать» перед тем как?.. — заподозрил он.
— Нет. Я сама! Все сама. Он не сможет не писать. Такая прекрасная, изумительно прекрасная строчка «Дом накрыло шапкой белого генерала». Она сама попросится на бумагу.
— Почему ты не можешь просто оставить его в покое? — спросил Красавицкий.
— Не знаю, — сказала она.
Тем временем оба они оставили в покое Крещатик, поднялись, свернули и были встречены ржавой с золотом вывеской:
Повивальная бабка
Е. Т. Шадурская
Маша привычно потупила взгляд.
— Мир, ты на улице… То есть я очень благодарна тебе. Бабка решит, ты мой муж, и не будет смотреть на меня, как на… ну ты понимаешь. Но… я стесняюсь просто, — объяснила она, очередной раз проявив себя
