совершенно бездарным оратором.
— Я подожду на улице, — очередной раз проявил беспредельное понимание он. — Иди, не беспокойся ни о чем.
Ждать довелось довольно недолго.
Маша вышла на крыльцо через двадцать минут.
— Что она сказала тебе? — кинулся к ней Красавицкий, мигом уловив необратимость, разделившую их.
Нечто навечно поделившее все на «до» и «после».
— Не слушай ее! Первая попавшаяся повитуха…
Он видел бесконечный обрыв у нее внутри и не видел дна.
— Она хорошая повитуха. Она сказала сразу…
— Что? Нет, не может быть! — Он достиг глубины и прочел то, что лежало там.
Снег.
Там лежал снег.
Пласты снега.
— Добро — это зло, — сказала экс-Киевица, глядя в никуда. — А ведь он предупреждал меня. Демон. Он говорил: лучше мне признать это. Иначе…
«Сила, которую дал вам Отец и которую вы не в силах принять, раздавит вас. Вы будете бояться ее, самой себя, делать два шага вперед, два назад. И закончите тем, что запутаетесь окончательно, забьетесь в какую-то дыру и погибнете там».
— Лучше бы я приняла это сразу, — сумрачно сказала Маша. — Тогда бы я знала, сколько зла принесет мне добро. А теперь… Что же теперь? — слегка удивленно спросила она. — Погоди. Ты слышишь? До чего забавно.
— Забавно? — Красавицкий прислушался.
— Круто! — воскликнул девичий голос.
— Класс! — отозвался другой.
Услышать подобное в Киеве 1911 года можно было только в том случае, если рядом стояла Землепотрясная Даша.
Но Даши не было — в двух шагах от них дырявили снег каблучками две патриархальные барышни с одинаковыми черными бантами на таких же одинаковых косах.
Мир направился к ним.
— Я была вчера на ее выступлении. «Круто» — это по-японски «прелесть что такое».
— А «классно»?
Длиннокосые головки почти соприкасались, склоняясь над рекламным листком:
— …дом Славянского — не кабаре. Это престижное место. В 1907 здесь выступал Андрей Белый. Я рада, что Даша стала петь серьезные романсы. Я рада, что хоть у нее все хорошо.
Радость заключалась сугубо в словах.
Голос Ковалевой был безжизненным.
Маша и Мир заняли кресла в предпоследнем ряду — лучших достать не удалось, зал на 800 мест был переполнен.
Некогда российский певец Агренев-Славянский, известный на весь мир исполнением народных песен, полюбил Город и вознамерился построить в нем самый большой в Европе концертный зал — больший, чем миланский Та Scala. Но благородной славянской мечте не судилось осуществиться.
Выкупив усадьбу на Крещатике, 1, наступавшую правым боком на Царскую площадь, певец-энтузиаст начал строить пятиэтажный дом (не подозревавший, что полвека спустя он уступит место безликой коробке гостиницы «Днепр»). Начал, да не закончил, не сладив с кредиторами, продал недостроенное здание.
А новый владелец отрубил дому Славянского его романтическую голову — тот самый пятый этаж, где должен был поместиться «самый большой», и разместил на четвертом этаже два отнюдь не «самых» в мире концертных зала.
И все же выступление в киевском не-La Scala было для Чуб не меньшей победой, чем выступление Мата Хари в La Scala, ангажировавшим танцовщицу на нынешний зимний сезон.
— Надеюсь, она исполнит «гори, гори». У нее хорошо получается, — шепнула Красавицкому Маша.
— А ты заметила, в зале одни женщины? Это тоже, наверное, хорошо? — подсластил мир Мирослав. — Современные дамы на непристойные зрелища не ходят. Выходит, теперь Изида как бы пристойная.
Он слышал в Машином голосе пакостный хруст пригашенного отчаяния.
И понимал: они пришли сюда не для того, чтобы послушать «гори, гори».
Маша Ковалева пришла, чтоб уцепиться за «хоть у нее все хорошо». Ей было необходимо поверить хоть в чье-то «хорошо», способное случиться…
— Так что все хорошо, — увещевающе сказал Мирослав.
Маша закивала: она тоже успела отметить, что аудитория певицы поменяла пол — в зале были преимущественно дамские шляпки.
Инфернальная — она же Киевская — Изида вышла на сцену, задержав выступление на сорок минут. На Землепотрясной был мужской фрак, сильно зауженный в талии, дабы подчеркнуть отнюдь не мужскую крутизну ее бедер. Маша явственно увидела вечный силуэт Лиры с округлыми женскими боками…
Приняв на себя шквал оваций, Изида приняла нужную позу. Открыла рот.
Экс-Киевица одеревенела.
Даша не пела.
Она читала стихи!
Стихи Анны Ахматовой!
Анна любила обладателя «загадочных, древних очей».
Даша тоже.
