Маша сжалась в комок.
«Правда или нет?»
Мать не врала — просто умножала правду на такое число, что докопаться до истины было уже невозможно. А атакуя, с ходу обстреливала противника пулеметной очередью упреков, каждый из которых безошибочно попадал в самое незащищенное место.
«Я — плохая, я ужасная дочь. Как я могла…»
— У меня инфаркт был. Мне «скорую» вызвали. Врач приехал, сказал: что у вас за дочка такая, что родителей без ножа убивает? Не дочь, а врагиня какая-то. А теперь объявилась. Посмела! Уходи! Ты не дочь мне больше!
— А я вам о чем? — сделав шаг к «маме», крикнула Чуб прямо ей в ухо. — Вы меня слышите? Она вам больше не дочь! — указала Даша на Машу, зажмурившуюся, дрожащую нервной дрожью, и, решительно загородив подругу собой, заявила: — Я теперь ваша дочь! Дашенька!
— Вали отсюда! — Анна Николаевна бесцеремонно толкнула «дочку» в плечо.
— А вот это, мама, уже рукоприкладство, — строго заметила Чуб.
— Вали, кому сказала!
— Я никуда не пойду. Это мой дом. Ваша квартира приватизирована?
— Что?
— Ведь приватизирована, — злорадно заткнула новую «нормально» орущую маму новая «нормальная дочь». — Я все знаю!
— Тебе-то чего? — опешила мама.
— А очень даже того! — приняла Чуб позу руки в бока. — Если она приватизирована, по закону Маше принадлежит ее четвертая часть. И если вы отказываетесь признавать меня дочерью, по закону Маша может сдать ее мне. Мы уже и с нотариусом договорились.
— Что-что?
— То-то! Сейчас едем и оформляем договор!
— На мою квартиру?
— На Машину четвертую часть квартиры, на которой теперь буду жить я, — победительно улыбнулась Землепотрясная. — Ясно?
— Только сунься сюда! — взвизгнула Анна Николаевна. — Я милицию вызову!
— Это я милицию вызову, — радостно откликнулась Чуб, — если вы откажетесь меня впускать. И покажу им бумаги.
— Хулиганка!
— Это вы хулиганка. А я — законопослушная гражданка, и по закону нашей страны Маша имеет право делать со своей частью все, что угодно. Сдать ее мне, продать ее мне… Кстати, хорошая идея. Я покупаю ее часть и поселяюсь здесь. У вас какой метраж? Метров пятьдесят? А ты, Маш, чего стоишь? Иди вещи собирай, бумаги там разные. Не мешай мне с мамулькой ругаться.
— Какая я тебе «мамулька»? — осатанела Машина мама.
Маша юркнула в «детскую».
И удивленно замерла — пол был покрыт пластиковыми мешками.
На них возлежала картошка, любовно разложенная по фасону, размеру и степени гниения. Анна Николаевна закупала картофель мешками, зимой и летом, и перебирать его пару раз в месяц было ее любимым успокоительным, заменявшим маме вязание, медитацию и прочие радости.
Блудная дочь вдохнула запах земли и подвала. Косолапо передвигаясь между шарами картофелин, добрела до окна, рванула створки и…
Вскрикнула, увидав внизу Красавицкого.
Мирослава.
Мертвого!
Он стоял под окном, запрокинув голову, — он смотрел на нее.
Он не должен был там стоять, он должен был лежать в земле на каком-нибудь кладбище.
…ее одногруппник, ее минувшая любовь — сатанист и убийца, спасший ей жизнь.
Лицо Маши замерло в той же гримасе, в какой застыла минуту назад ее мать, — с открытым ртом и остекленевшими глазами, не верящими своей способности видеть.
— Маша, — позвал Мир Красавицкий, дав почву для неверия Машиным ушам. — Это я. Не бойся. Все в порядке.
— Ты жив? — спросила она еле слышно и тут же истерично продублировала свой вопрос: — Ты жив?!!! Мир! Ты жив?!
Ссорящиеся за дверью не могли ее слышать.
— А вы знаете, что я — ведьма? Я могу вас сглазить! — гремел голос Чуб. — И вы ничего не сможете сделать, вы же — не ведьма. У вас даже в роду не было ведьм!
Даша явно решила взять Машину мать «на слабо».
— Это у нас-то не было ведьм! — закричала Анна Николаевна.
— У вас! У вас! — исхитрилась перекричать ее Чуб.
— Я жив! — крикнул Мир снизу. — Можно войти?
Маша активно закивала.
Однокурсник проворно забрался по пожарной лестнице, спустившись по которой три дня тому «как воровка», Маша ушла из дома «навсегда».
— Ты жив…
Он сидел на подоконнике.
Красивый. Серьезный. В костюме и галстуке.
— Там, в больнице, врач сказал нам неправду? — Маша коснулась его руки — рука была теплой.
Он был жив. Она и не видела его мертвым! Врач, сообщивший им в коридоре больницы страшную новость, наверняка перепутал имя больного.
— Врач сказал нам, что ты…
— Я знаю, — скучливо обрубил ее Мир.
И Маша расслышала: ему не интересно об этом говорить.
«Логично», — подумала она.
Наверное, все три разделивших их дня ему пришлось говорить только об этом.
— Я так рада, что ты жив, — сказала она и осознала сказанное.
Он не погиб, спасая ее.
Она — не убийца!
Невиновна!!!
Радость, огромная, заполнила тело.
— Ты цел? — взволнованно заворковала она. — Было столько крови. У тебя был перелом? Или нет?
— Бог с ним со всем, — сказал Красавицкий. — Все это ерунда, в сравнении…
— С чем?
— Я должен сказать тебе очень неприятную вещь. — Обещание пророкотало мрачно и глухо. — Я люблю тебя, Маша. Я не смог тебя разлюбить.
Виновна!!!
«Присуха! Приворотное зелье… Даша приворожила его ко мне».
Радость померкла.
— Поздно, — вынесла приговор она.
— Для любви нету «поздно».
То же самое Маша сказала и Врубелю.
«А если нету поздно?»
Но оказалось, что поздно — есть.
— Мир, прости меня, — попросила студентка. — Но я… не люблю тебя больше. Я любила тебя на первом курсе. И на втором… Ты не обращал на меня внимания. А я думала, что люблю тебя, но…
Мир Красавицкий — самый красивый парень их института — был невзаправдашней любовью.
