основном открытыми, возлежащими неаккуратными горками друг на дружке.
— Зачем? — Чуб села на диване. — Слышишь, — осторожно проговорила она, — я очень не хочу с тобой ссориться. Но, на всякий случай, ты ж понимаешь, что я тебе мой браслет не отдам?
— Понимаю.
— Он же мой! — Даша не расслышала в сухом «понимаю» ничего утешающего. — Я ж его нашла. И я ж не специально. Я не подумала, что ты историк. Я понимаю, это все равно как если бы ты сняла клип раньше меня.
Землепотрясная увидела мысленную Машу, скачущую на телевизионном экране, и себя, сидящую у телевизора, такую же неизвестную, непризнанную, хотя и страшно талантливую.
Если Маша, у которой она увела славу исторички, чувствовала сейчас то же самое…
— Я пытаюсь разгадать тайну Богрова. — Ковалева клюнула стальным пером чернильницу в форме длинноволосой красавицы и сделала пометку на каком-то листе.
— Ах, Богрова! — У Чуб отлегло от сердца.
— Катя верно сказала. Раз сесть в коляску к Ахматовой и заставить ее замолчать я уже не могу…
— Так давай я к ней подсяду! — (в порыве желания искупить вину за браслет Даша подзабыла отказ «все отменять»). — Не сомневайся, — пообещала она, — я ее сразу заткну.
— Ахматова тебя не знает.
— Но там же уже сидишь ты. Ты нас представишь!
— Там сижу другая я, — постно объяснила ей Маша. — Я чуть в обморок не упала, когда увидела в Прошлом Катю. Ты представляешь, что со мной будет, если еще и ты к нам подсядешь? Бог знает, как я себя поведу, может, я сама спровоцирую революцию…
— М-да. Нестыковочка, — прогундосила Чуб. — А Ахматова по зодиаку кто? Когда родилась? 23 июня. Рак, — подсчитала она, ужасающе морщась. — Дело — полная дрянь! Раки — единственные знаки, которые еще хуже Весов. Еще более закрытые, обидчивые и на всяких мелочах замороченные. А Рак и Весы в одной коляске… Нет, не буду я к вам садиться! А кто по зодиаку Богров?
— Родился 29 января 1887 года.
— Водолей, — восхитилась певица. — Водолей — это намного лучше!
— А главное, — твердо сказала Маша, — я подумала: если он не выстрелит — это наверняка. Ведь если б в романе Булгакова Аннушка не пролила свое масло, Берлиоз мог поскользнуться на арбузной корке, споткнуться — и все равно попасть под трамвай. Проще заранее сломать этот трамвай… Мы ж все знаем! — повысила голос она. — Где Богров будет стрелять, чем и когда. Нам, по сути, нужно только ударить его по руке, когда он подымет револьвер. Нам это все равно что… что… — покосилась она на Дашу, явно отводя ей роль девушки с битой.
— Ясно, — кивнула та. — А он хорошенький? Ну, Богров? Фотка его у тебя есть?
— Где-то была. — Маша начала перекладывать книжки.
— Ну дай, дай мне на нашего мальчика посмотреть! — Чуб соскочила с дивана, споткнулась о лежащую у его подножья метлу, матюкнулась и, наконец, добралась до Богрова. — А ни-че! — одобрительно пропела она, принимая книгу. — Губастенький. Мне такие нравятся.
— Даш, — (голубиные воркованья певицы вызвали у исторички плохие предчувствия), — он не должен тебе нравиться. Ты должна выбить у него револьвер. А потом, его все равно казнят. За попытку убийства.
— Казнят? — неподдельно огорчилась Землепотрясная Даша. — Жалко. Такой симпатичный. Юный героический революционер. — Чуб наклонила голову вправо, прицениваясь к фотке Богрова. — Он даже на Яна чем-то похож. — Певица взглянула на разбросанные у дивана клочки, бывшие портретом Яна, и сочла нужным добавить: — Того Яна, который был хорошим.
— Он — не революционер, — осерчала историчка, — он загадка! И он совсем не похож на Яна!
— Откуда ты знаешь? — резонно заметила Чуб. — Ты моего Яна никогда и не видела. Интересно, когда он был в комнате с нами тремя, ты все равно видела брюнета?
— Брюнета.
— Ну вот, — обрадовалась Чуб неопровержимости своих слов. — И если я говорю тебе: Богров — копия Яна, верь мне! А нельзя его как-то спасти?
Нехорошие предчувствия подтвердились.
Маша в сердцах опустила записки на стол. Стукнула по ним ладонью.
— Мы должны спасать не его, а Столыпина! Ты сама предложила помочь. Так определись наконец, чего ты хочешь? Мне надоело, что у тебя восемь пятниц на неделе.
— Не знаю, — созналась певица. — И помочь тебе в принципе очень хочу. И Новый Матриархат — такая классная идея. И не рождаться страшно не хочется. И мальчика жалко. Но если я там рожусь, здесь мальчик точно погибнет?
Гибель губастенького, похожего на Яна, похоже, смущала Землепотрясную больше, чем смерть пятидесяти миллионов.
«Логично, — подумала Маша. — Миллионы — абстракция. Цифра. Если бы Даша увидела своими глазами смерть хотя бы пяти из них…»
— А он не женат?
— Нет. Но его все равно казнят.
— А че ты там против меня уже шифруешь? — почуяла Чуб. — И во-още, — рассердилась она внезапно, — эта твоя революция какая-то идея-фикс! У тебя на ней заскок. Ты зациклилась! Уясни, в конце концов, никто кроме тебя не станет спасать покойников, такое вообще могло прийти в голову только тебе! Потому что ты живешь не в настоящем, а в прошлом…
— А ты где живешь? — показала дремавшее доселе недовольство разведчица. — Ты тоже живешь сейчас в Прошлом! Посмотри за окно и пойми наконец: то, что было, остается навсегда. И история — не книжки! Не старые вещи. История — это всегда причина того результата, который мы имеем!
— Да че ты ко мне прикопалась? — взбрыкнула Чуб. — Будто я одна здесь нормальная. Катя никогда не захочет жить в рабстве у мужиков, которые запрещали ей заниматься профдеятельностью! Кстати, а где наш домашний монстр?
— В спальне.
— Так давай ее спросим — и закроем этот вопрос навсегда! У нас на повестке дня не революция, а Лира! Нам надо в Мисхор, в Ялту, в Симферополь — везде… А ты только мешаешь!
Ответить ей Маша не поспела, желая закрыть раз и навсегда осточертевший анти-революционный вопрос, Даша распахнула двери.
— Да что у вас тут происходит? — заголосила она.
Комната, служившая Кылыне спальней, выглядела не лучше гостиной. С той разницей, что первая была завалена книгами, а вторая… деньгами.
— А-а! Хорошо, что проснулась, — поприветствовала Катя кричащую. — Ты нам так и не сказала тогда, что с твоим купальским золотом делать. Мы с Машей решили: особо ценные с исторической точки зрения вещи мы оставим себе, другие продадим, а лом переведем…
— Что у вас тут происходит?!! — завыла Чуб. — Я че, чего-то не знаю?
— Пока ты спала, — оповестила ее Дображанская, — я заработала для нас два миллиона двести пятьдесят тысяч рублей!
— Че? — ошалела Чуб.
— В тайнике у Кылыны лежало семьсот тысяч рэ в денежных знаках, — поведала ей о своей финансовой операции Катя. — В 1893 году я положила их в банк. Оказывается, ни один из десяти киевских банков не лопнул, вплоть до национализации большевиков. Это стабильность! А в 1913 получила проценты… Третья часть твоя. Можешь взять.
— Да на хрена мне ваши старые деньги?! — испустила возмущенно-недоуменный звук Чуб.
— Зря ты так, — застыдила ее Катерина. — При Николае II рубль был самой твердой в мире валютой, вплоть до первой мировой. Он обеспечивался золотом.
— И как ты все забрала? Бабки ж в Башне остались!
— Демон принес. Я ему позвонила. Он поможет мне с продажей моего супермаркета. Квартиру еще
