Десять, двадцать, тридцать…
— Что это? — прошелестела Чуб.
— Январь 1918. Революция пришла в Киев. Его некому было защищать. Но они пытались. На станции Редуты погибли… все они погибли… юнкера, студенты, гимназисты… мальчики… — Голос исторички был еле слышным.
Он скользнул по тишине, не оцарапав ее.
— Господи, за что?! — разорвало безмолвие. — Господи!!
Толпа раздвинулась, освобождала место для огромности крика.
— Господи, за что же?! За что?! — кричала женщина.
Она была совсем молодой. Волосы, собранные в высокую прическу, рассыпались. Ладная шубка из котика была испачкана снегом. Она стояла на коленях и билась о землю…
— Господи, почему так?!
А потом обернулась:
— Почему вы… позволили? Как вы могли?!
Огромные, остекленевшие, совершенно пустые глаза скользнули по Даше — в них не было надежды.
— Будьте вы прокляты! Будьте вы прокляты все. Раз позволили это… Саша! Сашенька мой…
— Маша-а!
Чуб оглянулась.
Машины глаза остановились.
Стали как у мертвой.
Уронив голову набок, она оседала на правую ногу.
Мгновенно материализовавшийся Мир успел подхватить ее.
— Господи, нет! — заревела Чуб.
— Маша! Маша! Ты жива? Маша!
Ковалева увидала над собой круглоглазое лицо Даши Чуб. Ощутила под собой мягкость перины.
Она лежала в кровати. Боль разрывала затылок раскаленным ядром.
Но телу было тепло. В душе — пусто и тихо. Под мышками завелась температура.
Мир сидел на краю постели.
Катя стояла рядом.
— Ну, слава Богу. Хоть что-то помогло. — В руках Чуб была нюхательная соль. — Ты в обморок упала, — пояснила она. — Ты который раз «Рать» прочитала, третий или четвертый? Четвертый, — отреагировала она на кивок. — Так я и знала. Третий — это когда ты в поезде на меня наезжала из-за русских своих? О’кей, не переживай, я помню, что люблю русских. Я красных теперь ненавижу. Это же были красные? Они убили Сашу?
— Войска Михаила Муравьева, — бесцветно ответила Маша. — В январе 1918 они вошли в Киев. Они расстреливали всех. Всех, кто говорил по-украински. Всех, на ком была вышиванка. Всех «буржуев», на ком были хорошие сапоги. Всех белогвардейских офицеров и тех, у кого была офицерская выправка. Они убили киевского митрополита Владимира. За неделю они убили пять тысяч людей. Каждое утро на Владимирской горке находили новые трупы. В Царском саду расстреляли две тысячи офицеров и военных врачей. Тела бросали там же. Еще два года в Царский сад было невозможно войти из-за трупного запаха.
— А ты во-още как себя чувствуешь? — подозрительно сладко спросила Чуб. — Ничего так? Потому что эти войска Муравьева еще никуда не ушли. Они там… — Даша опасливо ткнула пальцем в зашторенное окно. — Ты в обморок — бряк. А за окном по-прежнему революция. Я выстрелы слышала. И в дверь уже кто-то стучал. Страшно вообще-то. — Взор певицы стал влажным. — Ты б не могла щелкнуть пальчиками? А то ты в бессознанке. А мы с Катей уже два дня живем в 18-м году.
— Я была без сознанья два дня? — Маша попробовала пошевелить правой рукой.
Суставы мгновенно взвыли болью, как от долгого перенапряжения.
Рука не слушалась. Не то чтобы конечность парализовало, но пальцы были как ватные и двигались еле-еле.
— Затекла. — Отследив ее манипуляции, Чуб принялась интенсивно массировать Машину безвольную кисть.
Маша вскрикнула от боли.
За окном громыхнуло.
— Нет, Муравьев еще не вошел, — сказала студентка. — Он обстреливает Киев из Дарницы из трехдюймовых и шестидюймовых орудий. Десять тысяч снарядов в день, с семи утра до часа ночи. Шесть- десять выстрелов в минуту. Тринадцать снарядов попали в Софийский собор. Он чудом уцелел. — Ее голос звучал монотонно. Примененная четвертый раз «Рать» разом высосала из нее все эмоции, чувства. Маша стала пустой.
Как колокол без «языка».
— А кто же тогда стреляет на улице? — уточнила Катя.
— Арсенальцы. Рабочие завода «Арсенал» восстали. Идут бои на Печерске, на Подоле, на вокзале, на Бибиковском бульваре. Они были против Верховной Рады. Пока красные обстреливали Город, Рада как раз приняла закон о независимости Украины. Так что дня через два мы будем жить уже в независимой стране… еще дня два. — Ковалева, кривясь, старалась привести в движение правую ногу.
— Я не хочу такой независимости, — нахохлилась Чуб. — Я хочу свою, бескровную!
Ухнули пушки.
— У меня правая половина тела… — сказала Маша. — С ней что-то случилось.
— Этого еще не хватало! — Морщинка а-ля Черчилль на Катином лбу проступила со всей очевидностью. — Больше не смей читать свою «Рать»! Ты могла умереть.
— Я без нее не могу. Ничего. А я хотела быть, как Даша… Храброй, как Даша. Свободной, как Даша. Хотела, как Даша…
— Не надо, — отрезала Катя. — Даша у нас уже есть. Нам нужна ты. Желательно живая. В идеале — здоровая.
— Я боюсь, — тихо сказала больная. — Если я не поправлюсь… Я жду ребенка.
— Чего???! — выпалила Землепотрясная. — У нас тут революция. А ты беременная?
— Как? От кого? — прореагировала Катерина.
Мир промолчал.
— Ты знал? — набросилась на него Даша Чуб. — Неужели от тебя? Так с привидениями можно?.. Нет, — перекинулась она на подругу. — Ты от этого, Врубеля. Я жопой чувствовала, там что-то не так. Ты с ним переспала! Почему ты мне не сказала?
— Все как-то не было времени, — промямлила Маша.
За занавеской послышался звон разбитого стекла.
— И ты в положении решила ввязаться в войну между красными, белыми и националистами? — поразилась Дображанская. — Лазила по каким-то горам. Разве так можно? Ты должна беречь себя!
— По горам лазила я, — резковато напомнила Даша. — Тоже мне положенье — семь дней! Нормальные люди на таком сроке его и определить толком не могут. Но как же тебе не повезло. Один раз в жизни трахнулась и залетела. Или повезло? — отступилась она. — Ты хочешь ребенка?
— Не знаю, — призналась Маша. — Я не знала, как дальше жить. Как сказать маме.
— Так ты из-за этого решила отменить революцию? — сделала вывод Чуб. — Чтоб маме не говорить? Удобно, конечно. Что ты можешь ей сказать, если ты у нее не родишься. И с Врубелем своим будешь здесь жить.
— Нет. — Мир, молчаливо сидевший в углу, ожег Дашу взглядом. — Не будет. Михаил Врубель умер в 1910 году. Вы останетесь жить в 1911. Маша разминется с ним на год. И навсегда. Отменив революцию, она больше не сможет увидеть его.
— Ну да, — кивнула Катя. — Мы перестанем быть Киевицами. И не сможем ходить по Прошлому.
Пауза.
— Я как-то сразу почувствовала, — нервозно заерзала Чуб, — что у меня правая половинка попы
