Стихотворения и поэмы

С полей вернулся Ефим не в духе:
«Весна!
                За всем успевай гляди,
а в доме — то малые, то старухи,
помощи ни от кого не жди».
Отец Денис соображает туго,
с печки ворчит всё:
                                  «Порвешь ты рот!
Умерься,
людей не злоби, хапуга.
В кого ты только?
Не наш ведь род!»
— «Сам не мог, а меня пугает.
Немочь, нишкни себе на печи.
Время не то,
                           и земля другая…
Ты, отживший,
                            сиди, молчи!..
Раз продают, почему не взять-то?
Так и скупаю за наделом надел.
Не надорвусь.
                              Наше дело свято.
Только поворачивайся —
                                               столько дел.
Продадут последнее, голод не тетка,
и так уж скопился порядочный куш,
а время тревожное.
                                      Нужна покрепче плетка,
а у меня работников —
                                       четверо душ!»
Увидел на столе тетрадки и книжки,
рукой тяжелой смахнул со стола.
«Хватит учиться! Ученый уж слишком.
Слышишь, Кузьма,
                                берись за дела!»
— «Стой! —
                  одернул Кузьма рубаху. —
Книги не трогай!» —
                                крикнул дрожа.
«Ты!.. —
                    Ефим ударил с размаху,
еще наотмашь. —
                             Гнида, ржа!..»
С печки скатился дедушка Дениска,
за космы Ефима схватил:
                                              «Не тронь!»
Мать над Кузьмой распласталась низко,
подставила Ефиму свою ладонь.
Молча Кузьма приподнялся с полу,
к стенке прижался, глазами горя.
«Я, щенок, покажу тебе школу!
Так я и знал,
                        и пустил-то зря!
Завтра же,
                   слышь ты,
                                        поедешь в поле… —
Тетрадки тяжелая сгребла рука.—
Чтоб я вот этого не видел боле…
А это что такое?
                              Ну-ка, ну- ка…»
— «Не трогай!»
                                 — «Цыть!
                                                    Это что за колеса?
А это? Голодаевский ерик, кажись.
Зачем рисовал-то?» —
                                      Разглядывая косо
рисунок,
фыркнул Ефим, — как рысь…
Поздно,
к полуночи,
                      рядом сидели.
Ефим навалился на бумажный клок.
«Значит, чигирь?!
                                На голодаевском наделе?
А чей он?
                  Не знаешь ты?
                                            Эх, милок!
Я ж тебя гонял в Голодаевку, к куму,
был надел его,
                              а теперь он наш!»
— «Наш?!» —
                       Кузьма поглядел угрюмо.
«Вот именно!
                     С голоду всё отдашь.
Значит, чигирь.
                            На колесе, значит, кружки.
Крутятся, воду льют в желоба.
Значит, так и черпают друг за дружкой…—
шептал Ефим. —
                          Попробуем,
                                                  может, судьба!
Училищу — конец!
                                 И берись за это.
Цыть! Не вякай!
                                 Ты и так голова.
Завтра же берись, сделаем за лето!
Отец: твой не бросает на ветер слова…»