нравлюсь Робби, они наверняка обсуждали между собой эту тему. Ужасно хочется узнать, санкционировал ли Энди это свидание. Если верить Бабс, Энди совершенно не умеет скрывать свои чувства. Я долго думала о том, как он попросил поцеловать его на последней вечеринке с караоке. Знаю, это была всего лишь шутка, — причем дурацкая, — но она заставила меня призадуматься. Только и всего.
Глава 14
За всю свою жизнь я ни разу не отказала ни одному мужчине. Что такое? У вас, кажется, перехватило дыхание? Не сто?ит, дышите свободнее. И на этот раз, когда Робби, домчав меня до дома на своем мотороллере, предлагает проводить меня до квартиры, в воздухе повисает тяжелый дух ожидания, и я чувствую, что просто обязана хоть что-нибудь сказать. Мычу что-то про то, как чудесно прошел вечер; однако, если он ничего не имеет против, сегодня я очень устала и не смогу пригласить его зайти; хотя он, правда, мне очень нравится и все такое, но я встречаюсь с Крисом и… Робби поднимает руки в кожаных перчатках, шутливо давая понять, что сдается.
— Тпру, тпру, тпру! — говорит он. — Натали. Я ничего не хочу. Расслабься.
Продолжая улыбаться, он исчезает из виду, ввинчиваясь в холодный ночной воздух. Я смотрю ему вслед — мои щеки пылают. Мне кажется, большинству людей все же
Моему отцу, в частности, хочется, чтобы я пришла к нему в 8:00.
— Как ты, моя дорогая? — растягивает он слова на автоответчике. — Твоя мама вся на нервах, но, по-моему, она делает из мухи слона.
Прокручиваю сообщение еще раз: знаю, что его озабоченность совершенно искренна, но выражает он ее как-то не так. Вообще, по манере говорить он не похож ни на одного отца и ни на одного гинеколога из тех, кого я знаю. Хотя надо отдать ему должное: его репутация гинеколога — просто безупречна, чего, правда, никак не скажешь о нем как об отце (по крайней мере, так думают в Хендоне). Лично я считаю, что он старался изо всех сил. Просто отцовство ему не давалось — точно так же, как некоторым не дается математика. Помню, как однажды отец вызвался сходить в «Уэйтроуз»:[30] запастись продуктами на неделю. Вернулся он с торжествующим видом, упаковкой бекона, баночкой сладкого крема и коробкой кукурузных хлопьев размером с фургон для перевозки лошадей.
— В нашем доме
— Разве? — ответил он. — Даже на завтрак?
Было видно, как у мамы опускаются руки.
– «Фростиз», — глубоко вздохнула она. — На завтрак мы все едим «Фростиз», Винс. Даже ты.
Папа поскреб макушку и улыбнулся своей томной мальчишеской улыбкой, от которой когда-то, очень- очень давно, мама, вероятно, была без ума.
— Ну и ладно, — сказал он. — Не важно.
В этом-то вся его проблема. Для него, в отличие от мамы, все было не важно. Он мог, конечно, насверлить дырок в стене, но вот купить новые розетки под эти дырки — это было уже не важно. Когда он ушел от нас, дом изнутри был похож на сыр «Эмменталь» (до тех пор, пока два года назад не пришла Бабс со своим трехэтажным набором инструментов, после чего вместо дырок сначала появились заглушки и замазка, а затем — полки, картины и светильники).
К папе в гостиницу я прибываю ровно в восемь. Ночью я почти не спала, и, хотя мне ужасно не нравится, что организм не справляется с основной биологической функцией, во всем есть свои плюсы. В такой ситуации очень легко быть пунктуальной: особенно если учесть, что с шести утра я только и делала, что таращилась в потолок. Отец же, наоборот, большой мастер по части сна, и в прохладном белом вестибюле он появляется через добрых двадцать минут после того, как прилизанная регистраторша оповещает его о моем присутствии. Все мои внутренности сжимаются в ожидании отцовского гнева, но даже я не могла себе представить, насколько папе может быть все по барабану. Теперь, когда в его жизни есть все, чего ему всегда хотелось, он превратился в западно-капиталистическую миниатюру дзен- буддиста. И никакая новоявленная сиднейская родня не сможет разрушить это спокойствие, по крайней мере, покуда находится на безопасном расстоянии и не требует денег.
— Боже милостивый! — восклицает папа. Он вздымает руки к небу, притворно изображая потрясение и призывая в свидетели невидимую толпу зрителей. — Ну и ну! Вы только посмотрите на нее!
Оглядываюсь по сторонам, пока не соображаю, что он имеет в виду меня. И хотя вестибюль пуст, я невольно съеживаюсь в своем пальто. До тех пор, пока отец не перебрался в Лос-Анджелес, он говорил как любой нормальный человек. Однако впоследствии у него появился акцент: нечто среднее между Стивеном Фраем и Диком Ван Дайком.[31] И хотя я уже давно перестала стыдиться его голливудского английского, папино приветствие ставит меня в тупик. Слова вроде бы радостные, но тон, которым он их произносит, меня пугает. Вне всякого сомнения, я совершила смертный — по калифорнийским меркам — грех, то есть растолстела.
— А ты как-то… помолодел, — говорю я, обнимая его.
Папа одет в то, что, как я полагаю, американцы называют «стильным прикидом». Похоже, нынче его спонсирует Ральф Лоран. Для человека, который когда-то, стремясь выглядеть «клевым», покупал джинсы на распродаже в «Пепе», новый стиль кажется в высшей степени гармоничным. Желто-коричневые мокасины, розовая рубашка, кремовые брюки, — такое впечатление, что папа только что сошел с рекламных страниц журнала для яхтсменов. Волосы — густые и черные как смоль, лицо — того же оттенка, что и у старой маминой сафьяновой сумки, а кожа — вообще какая-то уж больно подозрительно упругая.
Мы усаживаемся на жесткие стулья гостиничного ресторана, и он сразу берет быка за рога:
— Девочка моя, ты можешь подать на них в суд.
Чуть было не начинаю спрашивать, с чего бы это мне подавать в суд на Келли с Тарой, но вовремя соображаю, что папа имеет в виду моих работодателей.
— Ой! — восклицаю я. — Даже не знаю, я… слава богу, до этого еще не дошло, ничего еще не решено, и… если честно, в последнее время я действительно допустила ряд ошибок. Так что, если меня все же решат уволить, вряд ли мне удастся их в чем-то обвинить.
Помешиваю ложечкой эспрессо — высвобождаю канцерогены — и борюсь с непреодолимым желанием закурить. Отец взъерошивает мне волосы.
— Чушь, кнопка, — кричит он. — Никогда в это не поверю! Чтобы моя девочка — и вдруг не ангел?!
Тыкая тостом в тарелку, благосклонно улыбаюсь проявлению родительского участия и выдаю папе облегченную версию того, почему моя карьера висит на волоске.
— Я здесь исключительно ради тебя, дорогая, — провозглашает он.
— Спасибо, пап, — хрипло отвечаю я. — Я в норме. Все под контролем.
И хотя расстроить его в принципе невозможно, я все же подключаю максимум творческого воображения, излагая историю о том, почему я проговорилась о внучке. Моему слепо любящему отцу совершенно незачем знать, какая скверная у него дочь. Я на сто процентов уверена, что мама успела вырезать из этого шокирующего сюжета все запрещенные эпизоды. Она ни за что не допустит, чтобы ее бывший муж узнал о том, что отношения между мамой и дочкой в настоящее время далеко не идеальны.
— Послушай, кнопка, — говорит папа, потягивая свежевыжатый апельсиновый сок. — Я буду с тобой откровенен: для меня вся эта история с девчонкой, словно обухом по голове. Хотя твоя мама уверяет, что та ни разу не попросила денег.
Вся напрягаюсь, чувствуя проявление какого-то пренебрежения по отношению к Келли, но затем понимаю, что комментарий гораздо больше говорит о нем самом, чем о ней. От моего внимания также не укрылось и то, что, пусть пока еще чисто теоретически, но папа уже потихоньку привыкает к своему новому статусу.
— А ты… попробуешь поговорить с Тони?
