Бегом на шпильках

Он пожимает плечами.

— Мой сын ясно дал понять, что не желает иметь со мной ничего общего, — отрезает он. — Что тут поделаешь?

Пытаюсь найти в его гладком, загорелом лице хоть какие-то признаки досады, но они очень искусно скрыты.

— Я уверена, он захочет с тобой увидеться, — говорю я. Эти слова я говорю каждый месяц вот уже целых четырнадцать лет.

— Нисколько не сомневаюсь, — соглашается отец, как обычно. Его плечи напрягаются, едва заметно, и он восклицает: — Тони передал твоей маме кучу фотографий. Симпатичная девочка.

— Да, — тихо отвечаю я, внутренне ужасно довольная. — Да, по-моему, они обе такие… красивые.

Внезапно отец резко хлопает в ладоши, давая понять, что тема закрыта, и грохочет:

— Твоя мать страшно волнуется за тебя, кнопка. Должен признаться: я тоже. Скажи-ка мне, милая, ты хорошо заботишься о своем здоровье? Как твоя диета? Есть ли что-то, в чем я мог бы тебе помочь?

Я наклоняю голову: благодарно и в то же время униженно. Должно быть, я еще более жирная свинья, чем думала. Чувствую, как начинает кружиться голова. Возможно, из-за того, что мы перепрыгиваем с одной темы на другую, словно пара лягушек на болоте.

— Я в порядке, пап. Честно.

— Если ты чувствуешь, что не можешь доверить мне свои секреты, — отвечает он совершенно серьезно, — то Кимберли Энн с радостью обсудит с тобой абсолютно любую тему. Наш личный тренер- тире-диетолог-тире-травник — очаровательный парнишка, так что, если у тебя будут какие-то вопросы, Кимберли Энн с удовольствием задаст их ему за тебя.

— Пап, — говорю я, жалея, что Бабс сейчас нет рядом и некому засвидетельствовать исторический момент: мой собственный отец только что не обзывает меня толстухой. — Это очень любезное предложение, спасибо тебе, и… э-э, спасибо Кимберли Энн. Но, мм, я думаю, нам пора двигаться в Центр. Иначе, боюсь, придется полдня проторчать в очереди.

— Дорогая моя, — отвечает он, — я здесь не для того, чтобы помогать тебе в выборе между разноской бумаг и доставкой «макулатурной» почты. Меня сейчас гораздо больше волнует, что с тобой происходит. Я ни за что не поверю, чтобы кому-то пришла в голову мысль уволить молодую леди с такой квалификацией, как у тебя. Ты же всегда была отличницей: с четырех лет в школе — одни пятерки! Да, ты слегка скатилась в университете, но у нас у всех бывают неудачные дни. Тебе достаточно было года работы в связях с общественностью, чтобы заслужить отличную репутацию. «Высококвалифицированная команда». Разве не так называли тебя и твоих подчиненных журналисты?! Черт возьми, да эта балетная компания только что не на коленях умоляла тебя перейти к ним! Все эти разговоры о сокращении штатов — полный абсурд! Абсурд, я говорю! Если только причина не в чем-то личном. А я подозреваю, что так оно и есть. И хочу, чтобы мы об этом поговорили.

Я мысленно переношусь подальше от отеля «Сент-Мартинз». Чувствую, что папа опоздал со своими душеспасительными американскими беседами из цикла «Хочешь поговорить об этом?» лет эдак на шестнадцать.

— Не стоит, — невнятно бормочу я.

Папа смотрит на меня: его глаза широко открыты. Я все еще не решила, что это — удивление или пластическая хирургия, — когда он вдруг повышает голос:

— Да проснись же ты наконец, Натали!

Изумленная, смотрю ему прямо в глаза. По моему глубокому убеждению, родители имеют право орать на своих детей только тогда, когда полностью исполнят свой родительский долг. А коль скоро к моменту своего бегства в Малибу папа едва исполнил половину, то, как мне кажется, с моральной точки зрения он обязан обращаться ко мне исключительно в нормальном тоне.

Говорю ему:

— Я уверена — со мной все будет в порядке.

Он трясет головой. При этом волосы его остаются безмятежно спокойными, и я с грустью думаю о том, что облысею гораздо раньше, чем отец. По идее, я должна чувствовать бесконечную признательность за то, что он примчался спасать меня, словно благородный рыцарь на белом коне, но я не чувствую ничего. Во всем виновата мама. Она все время преувеличивает серьезность ситуации как минимум раз в десять. Боюсь даже подумать, что она там наговорила отцу, чтобы заманить его в Лондон. Тяжко вздыхаю. Я устала от этой суеты вокруг себя. Мне ни от кого ничего не нужно: лишь бы только Бабс оставалась моей лучшей подругой, Крис — подобрел, Тони — перестал на меня злиться, Энди — покаялся, и чтобы все было так, как раньше. Хочу перемотать годы назад.

Не буду думать о работе. Не могу. Не хочу.

— Не хочу думать о работе, — шепчу я, пробуя мысль кончиком языка, будто горчицу.

— Ты что-то сказала? — спрашивает отец. Он начинает ерзать на стуле, и я вижу, что он сдался. Наконец, он негромко говорит: — Если вся эта катавасия с работой закончится плохо, — а, похоже, так оно и будет, — я мог бы надавить на кое-какие рычаги.

Думаю о том, что не хочу висеть мертвым грузом на отцовской шее: да еще так, чтоб ему пришлось на кого-то давить. Тем более он ведь не какой-нибудь там международный магнат и не сможет гарантировать, что обратной реакции не последует. И, тем не менее, улыбаюсь ему и говорю:

— Спасибо.

— Кнопка, — говорит отец. — Я ведь совершенно серьезно. Просто я не вполне понимал, насколько далеко все зашло. И могу сказать откровенно: я чувствую себя не в своей тарелке.

Снова улыбаюсь, глядя на его загорелое лицо и густые волосы. Он вздыхает, смотрит на свои швейцарские «Патек Филипп», затем — на меня.

— Очень жаль, что ты не рассказала мне обо всем раньше. Я улетаю домой через — сколько? — пять часов, но если бы я знал о серьезности ситуации, то, вне всякого сомнения, задержался бы подольше. Если хочешь, я могу позвонить своей секретарше, чтобы она поменяла билет…

Ага, только этого мне сейчас и не хватало.

— Пап, в этом нет никакой необходимости. И, все равно, спасибо. Слушай, тебе, наверное, пора ехать. Ты ведь не хочешь опоздать на самолет?

Отец легонько треплет меня за щеку.

— Итак, — начинает он свой речитатив. — Если ситуация с сокращением все же материализуется и тебе понадобится помощь моего адвоката, — ты ее получишь… этот парень чует запах подходящего дельца за двенадцать тысяч миль. Хотя я очень сомневаюсь, что даже ему… ладно, это уже не важно. Позвони мне завтра, хорошо? Я как раз переговорю с Кимберли Энн насчет того, что мы с тобой обсуждали. В любом случае, она наверняка свяжется с тобой насчет этой девочки.

Он немного медлит, словно в нерешительности, а затем добавляет, вроде как даже немного стесняясь:

— Если увидишь Тони, передавай ему мой самый сердечный привет.

Да уж, легко проявлять участие, когда живешь на другом конце планеты, за пол-экватора от проблемы. Обнимаю отца на прощание и еду на метро в свою контору.

Обеденный перерыв еще не скоро, и я пока не могу предстать перед Мэттом. А перед кем же я готова предстать? Перед Мел. Мы не виделись с того самого концерта «Маников». Тони я звонить не смею, но Мел наверняка с ним встречалась. И должна знать, допущена я нынче ко двору или все еще в ссылке. Мелкой рысью направляюсь к ней в гримерную. Сегодня генеральная репетиция в костюмах перед вечерним показом «Ромео и Джульетты» для прессы. В обычный рабочий день я уже давно корпела бы за столом, экспромтом отвечая на не терпящие отлагательства вопросы какой-нибудь троюродной сестры помощницы редактора журнала «Волнистый попугайчик» («можно нам билетики на сегодня?»).

Ну, и что с того? Я уже в той стадии утопления, когда приходит успокоение, и вода ласково убаюкивает своей прощальной колыбельной. Стучусь.

— Да-а! — раздается из-за двери. Заглядываю внутрь.

— Ой, привет, — говорит Мел. Сегодня ее приветствие не такое шипучее, как обычно.