Был серый и ветреный вечер. По небу неслись разорванные ветром клочья серых туч, голубой луч прожектора то ложился по морю, то скользил по горам. Со стороны Тоннельной тяжко бухали орудия. Свирепевший с каждой минутой ветер свистел в снастях. За молом длинным рядом огней светился дредноут. Порт был полон белых электрических огней на военных судах. Бок о бок с «Саратовом» глубоко внизу стоял английский миноносец, палуба которого была видна до мельчайших деталей.
Впереди предстояла полная неизвестность… Никто на пароходе, не исключая капитана, не знал, куда идёт и куда везёт свой живой груз «Саратов»; о порте назначения должны были узнать от британских военных властей в Стамбуле. Но что бы ни случилось, хуже того, что было пережито и что ожидало Новороссийск в ближайшем будущем, быть не могло…
Последний год, проведённый день и ночь в постоянной тревоге, с оружием в руках, в ежеминутной готовности защищать близких и себя от грозивших со всех сторон опасностей, совершенно истрепали нервы, и теперь мучительно хотелось одного покоя и отдыха. Тиф и «зелёные» нас доконали окончательно, и я чувствовал, что больше уже ни на что не годен. Печальные мысли эти были прерваны раскатистым выстрелом на берегу, вслед за которым заработал где-то пулемёт и затрещала оживлённая перестрелка. В глубине тёмного моря вспыхнула яркая молния, и потрясая окрестности, загрохотал орудийный выстрел с военного корабля, за ним другой, третий… Из мрака ночи высоко над морем загорелся и взлетел зелёный огонь, за ним такой же красный…
Миноносец рядом, теперь не видимый во мраке, словно ожил. Затрещали сигнальные звонки, загорелись огни, забегали фигуры матросов. Несколько отрывистых команд, и дула длинных пушек повернулись к городу. Высоко на мачтах вспыхнули белые искры радиопередачи. Внизу на моле, где у трапа одиноко гулял часовой, вразброд застучали тяжёлые сапоги, закачалась лестница, и на борт один за другим поднялось несколько человек английских солдат с короткими винтовками в руках. Быстро и без суеты они заняли все выходы и трапы.
Стрельба между тем понемногу стала затихать и прекратилась, замирая далеко в горах. Ночь кончалась, когда я стал спускаться в душный спящий трюм. Кругом всё больше серело, над горами показалась розовая полоска зари. Из мрака ночи постепенно стал выступать невидимый раньше миноносец; всё на нём матово блестело от росы. У орудий застыли в пушистых бушлатах неподвижные фигуры вахтенных с серыми усталыми лицами. На рубке мягко вспыхивала трубка офицера…
Через час, ещё в предрассветной мгле, «Саратов» отдал концы и тронулся вдоль пристани. Город, едва видимый в тумане утра, спал, и только кое-где в нём горели огни. Внизу глухо постукивала машина, рядом со мной в группе серых неразличимых фигур кто-то всхлипнул. Один за другим плыли мимо борта военные и товарные корабли с желтевшими при утреннем свете огнями.
Последним приветом России промелькнул часовой в мокрой лохматой папахе на конце мола. Рядом кто-то плакал навзрыд. С востока навстречу «Саратову» надвигалась серая мгла тумана и… неизвестности.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Прошло более двадцати лет c того памятного дня, как участники белой Вандеи покинули родину. За эти долгие годы я много и мучительно думал о том, в чём кроются причины и корни того, что Белое движение потерпело неудачу, в результате которой Россия на десятки лет попала в руки сумасшедшим и преступникам, а три миллиона русских патриотов надолго, если не навсегда, покинув землю отцов, принуждены скитаться на чужбине.
Теперь, когда прожитые годы угасили страсти и заглушили обиды, а пережитые нами события отошли на суд истории, я попытаюсь проанализировать прошлое, подвести итоги, признав все те ошибки вольные или невольные, в которых виновен как я сам, так и все мне подобные люди, принимавшие активное участие в белой эпопее.
Прежде всего, как мне кажется, противобольшевистское движение в России началось слишком рано, когда большинство русского народа не испытало на собственном опыте всей прелести коммунистического рая, и ещё верило в большевистские посулы и широкие обещания.
Первый большевизм 1917-18 годов пронёсся по русским равнинам слишком поверхностно, не задев, в сущности, толщи народной. В этот период были на Руси такие места, и их было немало, куда большевизм или не дошёл, или не оставил после себя чувствительных следов, и поэтому первые бедствия от гражданской войны там населению пришлось испытать не от большевиков, а от... добровольцев. Обиды, грабёж, унижение и террор военного коммунизма 1917-18 годов коснулись в огромном большинстве не простого народа, а главным образом имущих классов, и в особенности офицерства. Незаслуженно оскорблённое, униженное и перетерпевшее подчас нечеловеческие муки, офицерство почти исключительно составило в 1918 году кадры всех антибольшевистских движений. Кровавые раны и тяжкие обиды, нанесённые ему, были настолько свежи и так болели, что мы не могли в то время всецело отдаться идее борьбы за Россию, откинув от себя элемент личной мести. У меньшинства это чувство только существовало, у большинства оно преобладало над идеей, а в некоторых случаях являлось единственной причиной того, что человек стал в ряды Белого движения.
Сведение личных счётов с большевизмом во вред делу Белого движения сыграло большую роль в непопулярности добровольцев среди населения. Народ зачастую видел в добровольцах не людей, борющихся за спасение родины, а только офицеров или помещиков, мстящих солдатам и крестьянам за старые обиды.
Белая армия, кроме того, состояла из самых противоположных элементов с политической точки зрения, тянувших кто в лес, а кто по дрова. В ней были люди, исповедовавшие самые различные политические убеждения, начиная с мечтающих о социалистическом рае на земле и кончая крайними монархистами, видевшими спасение в восстановлении без всякого изменения старого режима. Пока речь шла о том, чтобы бить общего врага − большевиков, дело более или менее шло, но как только на сцену стал вопрос о строительстве государства на освобождённой от красных территории, начался полный разнобой, так как каждый понимал это строительство по-своему и тянул в свою сторону. Разнобой этот был тем более ярким, что руководящие круги Белого движения в лице командования официальной политической точки зрения не имели и до самого конца так её и не установили, отделываясь общими, никого не удовлетворявшими фразами.
4-го августа 1918 года во время первого парада Добровольческой армии в Екатеринодаре, первом крупном центре, попавшем в руки белых, насторожившаяся толпа народа с недоумением и явным разочарованием переглянулась, когда раздались звуки Преображенского марша.
Уже в эмиграции мне в руки попал случайно номер одного советского журнала, в котором неизвестный автор, описывая свою подпольную работу в Белой армии, высказывает на основании того, что он наблюдал, одну очень дельную мысль. Этот большевик видит одну из причин неудачи добровольческого движения в том, что оно не имело своего гимна. Гимн, действительно, является выразителем той или иной идеи в политической борьбе, почему коммунисты имеют свой «Интернационал», социалисты – «Марсельезу», монархисты – «Боже, Царя храни», а Добровольческая армия – ничего, кроме полкового марша.
На белом знамени действительно ничего не было написано или, вернее, каждый писал на нём, что хотел. Между тем народ был вправе ожидать и ждал от Белого движения определённой цели, хотел знать, куда оно его ведёт, к какой цели стремится и, конечно, не мог удовлетвориться тем, что борьба с большевиками ведётся только во имя этой борьбы…
Белое движение было первой стычкой креста с пентаграммой в мире, и являлось первым этапом этой борьбы, которая через несколько лет возобновилась в других странах мира и продолжается до сих пор. В ряды первых добровольцев вошёл цвет России, лучший отбор нации. Белые военачальники и белые воины проявляли чудеса храбрости и своею смертью дали бессмертные примеры отречения от личности во имя родины. Однако против честной стойкости воина большевиками были пущены хитрые интриги политики. Против большевистской демагогии и основанной на ней красной пропаганде добровольцы оказались
