замечание – ведь у вас, говорю, противно мясо брать, – то он еще огрызнулся: „Не хочешь – не бери“„. Тут кто-то из зала крикнул: „Пять рублей в месяц даете на стирку халатов!“ Зал загудел. Фролов хотел ответить: «И те пропиваете“, но сдержался и сказал: «Нужно иметь два фартука. Если фартук грязный – возьмите его и вымойте.
Тот, кто желает хорошо работать, тот выходит из положения. А вот по таким настроениям, как у вас, нужно ударить». Зал затих, а зампред Моссовета продолжал: «Вызвали директора магазина. Вышла. Волосы растрепаны, халат грязный. Я ей говорю: „Что на товары посмотреть, что на вас“».
Отзыв, конечно, не лестный, но справедливый, и зал с ним спорить не стал. Конечно, день тот для директорши был неудачный. Не помылась, не причесалась, а тут еще начальство нагрянуло.
Но бывали и тогда, как и теперь, праздничные дни, когда даже самые непричесанные и неряшливые женщины становились интересными и красивыми. Таким днем, конечно, являлся день Нового года.
В послевоенные годы в ресторанах первой категории встречи его продолжались до пяти утра. Заявки на встречу Нового года принимались заранее и в приглашениях, выданных посетителям, указывались номера их столиков. Вместе с приглашением посетители получали меню ужина и программу выступления артистов. В украшенных серебряным дождем и флажками залах стояли елки, между столиками сновали официанты и официантки, звенела посуда, слышались тосты и песни, потом гас свет, звучала музыка, по потолку и стенам кружили, как снежинки, белые зайчики, и нарядно одетые дамы с чернобурыми лисами на плечах припадали стосковавшейся грудью к пиджакам и мундирам.
Женщины вообще стали единственной полноценной наградой вернувшимся с войны мужчинам. Орденов, медалей, звездочек на погонах и прочих наград на всех не хватало. Зато женщин хватало на всех. Добрые и отчаянные, нежные и сладостные, они были упоительно победными и непобедимо упоительными. Они дарили свою любовь без оглядки, не требуя ничего взамен, кроме человеческого тепла и искренности. Они укорачивали юбки, накручивали на папильотки и бигуди волосы, создавали береты и шляпки, придавая таинственность своим хорошеньким личикам, опускали на них вуалетки, рисовали на щечках мушки, а главное, любили, любили, любили…
И все было бы прекрасно, если бы в бочке сладостного меда любовных связей тех лет, помимо задержек, абортов, порванных о погоны чулок, измен и разочарований, ложкой дегтя не явился бы резкий рост в 1946 году сифилиса (более чем в десять раз по сравнению с 1945 годом!). Если до войны в Москве было зарегистрировано 526 случаев этого страшного заболевания, то после нее, в 1946 году, их было зарегистрировано 4289. Болезнь приобретала популярность. Один мерзавец, изнасиловав девушку, кинул ей такую фразу: «Если родится мальчик, назови его Сифилисом». И откуда только его тогда не привозили! Вскоре появились и свои распространители этого страшного заболевания.
7 ноября 1945 года из кожно-венерологической больницы на Второй Мещанской улице бежали юные сифилитики: Белов, Морозов, Моторин и Огасов. Для дальнейшей жизни они обосновались в бомбоубежище дома 4 по Страстному бульвару (это на Пушкинской площади, недалеко от редакции газеты «Московские новости»). Место они выбрали для распространения сифилиса самое подходящее: коридор соединял их бомбоубежище с женским общежитием. Первым делом беглецы организовали на новом месте пьянку, ну а потом поймали в коридоре Зину Копылову и изнасиловали. На стене бомбоубежища появилась надпись: «Зина – два раза», потом «Маша – восемь раз», потом «Нина – восемь раз», «Зоя – восемь раз», «Рита – двадцать раз», «Лида – десять раз», «Инна – девять раз», «Валя – три раза», «Аня – семь раз», «Вера – шесть раз», «Галя – три раза», «Надя – пять раз», «Лида – шесть раз», «Две неизвестные – три раза», «Вера – восемнадцать раз».
8 том заброшенном бомбоубежище над сломанными нарами, над лохмотьями одеял и подушек, над пустыми бутылками, объедками, огрызками и окурками, над всей этой грязью и запустением красовалась выведенная на стене большими кривыми буквами надпись: «Кто не был – тот побудет, а кто был, тот не забудет». Особенно, можно добавить, если унесет с собой из этого вертепа бледную-пребледную спирохету.
Притон был «накрыт» милицией только после того, как двое его обитателей изнасиловали и порезали ножом девочку в доме 3 по Козицкому переулку.
Вообще, лица мужского пола после войны стали себе позволять больше, чем в довоенное время. Их стало меньше, а следовательно, они стали ценнее. В результате женщины стали доступнее, а мужчины наглее.
Само государство шло мужчинам навстречу. В 1946 году суды перестали признавать их отцами внебрачных детей, а следовательно, взыскивать с них алименты.
Такое положение, в свою очередь, стало еще больше толкать женщин на совершение абортов.
Нельзя сказать, чтобы аборты в 1937 году были запрещены полностью. Нет. Разрешалось делать аборты в больнице или родильном доме, когда продолжение беременности представляло угрозу жизни и здоровью самой беременной женщины, а также при наличии у родителей тяжких заболеваний, передающихся по наследству, таких, как идиотизм, эпилепсия, прогрессивный паралич, наследственная глухонемота и пр.
Но много ли было женщин, которым аборт дозволялся по медицинским показаниям? Понятно, что в больницы шли единицы.
А преступным как раз и признавался аборт, совершенный вне больниц и родильных домов, и именно на него приходилось идти женщинам. Стоила эта процедура в то время примерно от 800 до 1200 рублей, а то и больше. Некая Лычева, например, за аборт получила с гражданки Морозовой в 1943 году 600 рублей, пол- литра водки и хлебные талоны на 1700 граммов хлеба. Аборт, правда, был запоздалый. Когда Лычева пришла к Морозовой, та уже родила. Приехавший на «скорой помощи» фельдшер сказал, что ребенок жив и жить будет. Но Морозовой этого совсем не хотелось. Не такое было время. И Лычева придушила ребенка, а потом разрезала его на мелкие кусочки и спустила в унитаз. Получила она за это, помимо талонов на хлеб, восемь лет лишения свободы.
Бендеровское «жертва аборта» снова, как когда-то, после Гражданской войны, стало распространенным выражением. Медицинские учреждения не могли охватить всех больных и убогих, и те скитались по городу, вызывая жалость, испуг и недоумение у граждан.
В каждом районе были свои колоритные или просто не похожие на других личности. Взять хотя бы детей в центре города. На Кузнецком Мосту я часто встречал «дурачка» Ваню, худого, горбоносого, ростом не менее двух метров (во всяком случае, мне тогда так казалось), на Сретенке можно было встретить девочку, страдавшую каким-то редким заболеванием. Лицо девочки было в морщинах. Ее так и называли «старуха». Другая девочка, упитанная, круглолицая, в любой мороз ходила по улице в одном платье. Говорили, что у нее два сердца, и поэтому ей всегда жарко.
Были на каждой улице и свои инвалиды. У аптеки на Сретенке я часто встречал небритого старика в шинели, который все время трясся. Он просил милостыню. Помню, как одна добрая женщина купила ему пирожное и, преодолевая отвращение, пыталась накормить им старика, но у того все падало изо рта и он так ничего и не съел.
Помню, в пятидесятые-шестидесятые годы по Сретенке ходил старик-сектант с длинными волосами и бородой, заплетенной в две косички чуть ли не до самой земли. В центре города я часто встречал мужика, торговавшего авоськами. Одна нога у него была согнута в колене и опиралась на деревянный протез, вернее бревно, сужающееся книзу. Встречал и женщину, она тоже чем-то торговала. От коленей у нее ног не было, а были какие-то кожаные ласты, загнутые назад. Спекулянтки ее между собой называли «сороконожка».
В послевоенные годы по большим праздникам, прежде всего Первого мая, на улицу вылезали те, кто в обычное время где-то прятался. Уродцы, испитые, замызганные женщины. У Сретенских Ворот обычно появлялся один, то ли летчик, то ли танкист, со сгоревшим лицом. Вместо лица у него была восковая маска с носом, щеками и усами. Инвалид напивался и обычно сидел на углу Сретенки, около белой церкви. С годами его маска ветшала и все больше отставала от черепа.
А уж сколько было в Москве безруких и безногих, одному богу известно.
Но что бы там ни было – жизнь продолжалась. 1946 год стал самым «урожайным» для Москвы. Родилось тогда в ней более девяти тысяч младенцев. Это в три с половиной раза больше, чем в 1943-м! Умерло же людей тогда в столице в полтора раза меньше, зато свадеб было сыграно в три с половиной раза больше – 7203 против 1901. Потом показатели, правда, ухудшились, но рождаемость в сороковые годы в Москве все-
