животных, плоские, как сковородка, с вдавленной переносицей, вместо глаз — прорези, чёрные волосы в косицы заплетены. Личина, в какой кузнец на празднике скачет, Вотана славя, — и та краше.
Видел я, как из тумана к ним подъехало ещё несколько человек. Один был такой же страхолюдный, двое же других с виду как мы. Они коротко переговорили. Страхолюдины смеялись, щеря зубы.
Теперь я видел, что туман, в тот вечер окруживший село плотным кольцом, был населён воинами и конями. В тумане все непрерывно шевелилось, переходило с места на место, ждало, исходя нетерпением. Не решаясь броситься на лакомый кус вслепую, отправили чужаки двоих подъезды к селу разведать. Облачаясь в снятые с убитых одежды, скалились и смеялись два отважных воина, опасность предвкушая.
Я знал, что они оба и сейчас живы. Они мне нравились. Сейчас я был рад, что мы их не раскрыли.
Но мгновение спустя я горько пожалел об этом, ибо увидел, как падает под ударом меча мой отец Тарасмунд. От ненависти к этим двум дерзким воинам губы мои онемели.
И вдруг все вокруг озарило пламя. Огонь взвился к небу и, ревя, стал пожирать дерево и ночь, плоть и туман. Всё, к чему он прикасался, становилось огнём. Мой брат Гизульф выбежал из горящей конюшни, где бесновался конь дяди Агигульфа, и за его спиной обрушилась крыша. Во дворе неподвижно лежал Тарасмунд. Неподалёку от него шевелился чужак. Тарасмунд убил под ним коня. Теперь чужак выбрался из-под конской туши, но видно было, что у него сломана нога.
Гизульф метнулся от конюшни к Тарасмунду, но, не добежав, сильно зашиб ногу о камень, который лежал у нас на дворе. Сколько раз дедушка Рагнарис ругал дядю Агигульфа, чтобы тот убрал этот камень — да так все и осталось без толку. Валун этот был размером с двухмесячного щенка Твизо.
Гизульф запрыгал на одной ноге, кривя лицо. И вдруг выхватил этот камень из земли — с нежданной лёгкостью — и захромал в сторону чужака. Чужак понял, что сейчас его убьют, и замер, глядя Гизульфу в глаза. Гизульф только раз глянул на него — ему хватило, чтобы переполниться яростью. Поднял камень над головой и с силой обрушил чужаку на вторую ногу. Я увидел, как широко раскрылся в крике рот чужака, но крика не услышал. Все перекрыл рёв пламени. Гизульф обернулся (и я обернулся вместе с ним) — и мы увидели, как упала крыша дома, погребая под собой нашу мать Гизелу и нашу сестру Галесвинту.
Несколько мгновений Гизульф, полуоткрыв рот, смотрел, как пламя пожирает наш дом. Затем в растерянности оглядел двор, будто искал старших — дедушку, отца, дядю Агигульфа. Но не было старших, кроме Тарасмунда, а Тарасмунд был мёртв.
Гизульф даже ногой топнул. Мёртв именно сейчас, когда он так нужен своим сыновьям.
Зато у ворот из земли торчало копьё. Само оно там выросло, что ли?..
…Гизела была уже мертва, когда на неё обрушилась продольная балка. Она задохнулась в дыму. Галесвинта прожила немного дольше. Золотой браслет, подарок Лиутпранда, страшно жёг ей кожу.
…Обагрённый заревом пожара в своей сверкающей кольчуге, скакал Лиутпранд на широкозадом своём коне — тяжким галопом, от которого содрогается земля, медленно, неотвратимо, будто Вотан на своём восьминогом жеребце, пожирающем людей. И мчались перед ним, спасая свои шкуры, чужаки — бежали от Лиутпранда, точно зайцы. И гнал их Лиутпранд, смеясь, по улице, прочь из села, в холодную туманную сырость, туда, откуда пришли.
И… Ульф, выскочивший из кузницы и смотрящий на багровое пятно в тумане в той стороне, где село. Смотрит, выкатив единственный свой глаз. Страшное лицо Ульфа. Кузница, утонувшая во мгле. Кто-то выскочил босиком на холодную траву… Филимер. «Что там горит?» Ульф, не оборачиваясь, закрыл Филимеру глаза своей широкой ладонью. «Не смотри»…
…Но я смотрел — смотрел во все глаза, как Гизульф, зверски оскалясь, все вонзает и вонзает тяжёлый ангон в тело чужака, давно уже неподвижное, истерзанное, как будто лисицы его обгрызли.
…Од-пастух один из первых удар на себя принял, потому что его хижина на самом краю села стояла. К нему сразу пятеро ворвались. И тотчас бесстрашно метнулись навстречу чужакам две свирепые суки — Айно и Твизо. Од спросонок мало что понимал. Так и не понял Од, что случилось. Всадник мечом его ударил. И умер Од прежде, чем упал.
Твизо у коня на горле повисла. Встал на дыбы конь, сбросив всадника. Прямо на порог хижины Ода упал. Айно безмолвно впилась в его тело клыками и заела. Щенки были в хижине.
Чужаки насадили Айно на копьё, и грызла Айно копьё, покуда не издохла. Твизо же конь забил копытами.
Тарасмунд в это время стоит на дворе, в руке меч — вслушивается…
…Дядя Агигульф — наконец-то! Несказанная радость увидеть его — без портков, в одной рубахе и со щитом в левой руке. В щите тряслась стрела — вошла наискось между деревом и натянутой кожей. В правой руке дядя Агигульф держал жердь… Вытаращенные глаза, всклокоченные белокурые волосы… Вертится в воротах нашего дома на чужой лошадке, маленькой, гривастой. Гизульф, с копьём — все древко забрызгано кровью, будто грязью — вьётся перед мордой лошади. Лошадь злится, косит глазом, тянет шею, пытается укусить. Дядя Агигульф поводьями ей губы рвёт. Стремена короткие, седло непривычное — дядя Агигульф сидит неловко, задирая голые колени, как кузнечик. Орёт что-то Гизульфу, жердью потрясает, тычет в сторону кузницы.
…Ильдихо — бежит огородами, прочь от села, в туман, в сторону выгонов.
…Агигульф-сосед — с боевой секирой мечется по двору, уворачиваясь от трёх конных. А Фрумо, с распущенными волосами, выпятив живот, стоит в дверях и смеётся.
…Никто из них не знал, сколько чужаков скрывается там, в тумане. Никто не знал, что в сырой мгле скрывается второй отряд — со стороны хродомерова подворья. Только я об этом знал. Но лицо моё онемело, и губы не слушались. И не мог я крикнуть о том, что мне было открыто.
По улице с тяжким топотом мчался Лиутпранд, гоня перед собой чужаков, как ветер гонит листья. Вот выскочил он за околицу… Один из тех, кто убегал от его гнева, вдруг что-то гортанно выкрикнул и нырнул в туман. В следующий же миг из тумана показались ещё чужаки, человек пять или шесть. Они схватились с Лиутпрандом. Те же, кого Лиутпранд только что гнал, заверещали, загикали и снова полетели назад, в село.
Первого врага Лиутпранд развалил одним ударом…
…Понукая лохматую чужую лошадку, дядя Агигульф скачет к горящему храму. Храм Бога Единого пылает неугасимо, как тот куст, о котором годья Винитар нам рассказывал. Будто Бог Единый к нам сошёл и вот-вот заговорит из пожара. Перед пылающим храмом беснуется вутья. Страшен вутья. Так страшен был, наверное, Гиба, которого на цепях водили. Так страшен был Арбр, когда Гиба медвежью шкуру у него порвал. Совершенно нагой, высоченного роста, широкоплечий и кряжистый, с разлохмаченной гривой волос и бородой, страшно ревя, разил он налево и направо, не разбирая, огромным обоюдоострым топором. Казалось — сунься свой, поразит и своего, лишь бы крушить живую плоть. Рёв вутьи с рёвом пламени соперничает и одолевает пламя. Пламя жрёт только то, что горит; вутья же пожирает всё, что только ни видит.
Топот со стороны околицы.
А вутья засеивал своё поле. Семь трупов лежали вокруг него.
Дядя Агигульф, проклиная неудобные стремена, согнул ноги в коленях и сжал ими бока лошадки. Отбросил щит и взялся за жердину обеими руками.
От околицы неслись пятеро чужаков. На полпути к храму они, не сговариваясь, разделились: двое помчались на дядю Агигульфа, заранее поднимая мечи и крича на скаку; трое устремились к вутье. Дядя Агигульф радостно оскалил зубы и заревел им в ответ, пуская лошадку рысью…
…Валамир у себя на дворе поспешно сует старому дядьке-рабу охотничью рогатину. Марда с плачем виснет на Валамире, и тому приходится отцеплять от себя её руки…
…Дядя Агигульф принимает на жердину первый удар меча…
…И вот уже на подмогу скачет Валамир! У Валамира два меча…
…Чужак с разрубленной головой сползает по воротам валамирова двора…
…И вот уже, как встарь, бьются бок о бок два друга, два героя — Агигульф и Валамир…
…И ещё два всадника несутся со стороны кузницы: Ульф и Визимар. Я знаю, о чём думает Ульф. Он думает — хорошо бы эта дура Арегунда послушалась и ушла со Филимером на болото, как ей было велено, а не потащилась следом за мужчинами делать мужскую работу…
…Валамиров дядька тащит Марду за собой. Марда хнычет, повисает у него на руке неподъёмной
