спросила, что с Агигульфом, но Ульф в ответ только буркнул невразумительное и рукой махнул.
Так и сидели мы, пока светать не начало.
Дождь уже кончился, а мы все сидели. Как совсем рассвело, Хродомер пришёл. К телеге подошёл, тяжело на посох опираясь, на Рагнариса долго смотрел. Уронил, ни к кому не обращаясь:
— Не успел я.
Тарасмунд спросил, о чём он говорит. Хродомер ответил, что собирался с вечера друга своего Рагнариса зарубить, чтобы не лишать того пиршественных чертогов Вальхаллы. Ибо негоже воину вот так, на постели, от немощи старческой умирать.
На это отец наш Тарасмунд, набычась, сказал, что на все Божья воля.
Хродомер уже посох свой поднял, в драку готов был лезть, но тут между отцом моим и Хродомером Ульф втёрся, усмехаясь криво. И сказал отцу моему Тарасмунду, что коли Рагнарис предан был старым богам, то и погребать его будут согласно старому обычаю, а он, Тарасмунд, хоть и стал теперь главой семьи, но над покойником не властен.
Хродомеру слова эти понравились и он сразу утихомирился.
Ульф же стоял между спорщиками, и лицо у него было неприятное. Чужим он показался мне вдруг, ибо почудилось мне, что смеётся он про себя и над отцом моим Тарасмундом, и над Хродомером.
Тут Хродомер заговорил с Ильдихо. Меня это удивило, потому что прежде старейшина Хродомер никогда не пускался в разговоры с дедушкиной наложницей. Тут же поклонился ей и спросил, не желает ли она последовать за Рагнарисом.
Ильдихо смутилась. Я раньше не видел, чтобы она так смущалась. Поглядела на Тарасмунда.
Тарасмунд же стоял весь красный, губу прикусив, и я видел, что отец вот-вот взорвётся.
Потом Ильдихо, глядя мимо Хродомера, резко сказала:
— Не желаю!
Ульф стоял рядом, глядел на всех пристально и травинку покусывал. Как на чужих смотрел на сородичей своих, и сам чужим казался.
Хродомер на Ильдихо заворчал, что в прежние, мол, времена наложницу такого человека, каким мой дедушка Рагнарис был, и спрашивать бы не стали. Без худого слова за господином её отправили.
Отец в сторону телеги поглядел и очень тихо сказал:
— Кончились старые времена, Хродомер.
— Оттого и плачу, — отозвался Хродомер.
Я удивился этим словам, потому что Хродомер вовсе не плакал.
В этот момент Ульф громко спросил:
— Что тебе, Гизела?
Мы повернулись и увидели, что к нам Гизела, наша мать, подошла. Стоит и странно смотрит на всех. Мать сказала:
— Ахма умер.
Я удивился тому, что брат мой, Ахма-дурачок, умер. Я уже и позабыл, что он ещё жив. По растерянным лицам остальных я понял, что и они про то забыли. Да и до Ахмы ли всем было, когда такой человек, как наш дедушка Рагнарис, нас покинул.
Тарасмунд матери нашей Гизеле велел к годье идти. Чтобы готовился Ахму-дурачка отпевать. Потом к Хродомеру повернувшись, сказал:
— Коли уж мёртвых хоронить по вере их, то сына моего Ахму по вере Бога Единого погребать буду.
Хродомер уже рот раскрыл, чтобы ответить, как Ульф вмешался. Сказал спокойно:
— Не время о мёртвых печься. Как бы самим не помереть, да так, что и похоронить некому будет.
Тут уж оба — и Хродомер, и Тарасмунд — на Ульфа ополчились. А он и в ус не дует. Урожай, говорит, только что сняли, чужаки в затылок дышат, людей не хватает — да и не такой человек был этот Ахма, чтобы по нему большую страву справлять.
И предложил Ахму вместе с дедушкой Рагнарисом проводить.
Тарасмунд заговорил было о том, что для Бога Единого нет великих и малых, для него все равно важны, и не ему, Ульфу, Божьим светом не просвещённому, о том судить.
На то Ульф улыбнулся чужой улыбкой и заметил, что не Тарасмунду, в таком случае, судить, каким светом он, Ульф, просвещён. И не о свете сейчас речь, а о том, как покойников не обидеть и живых от погибели уберечь. По людскому закону, как исстари велось, не следует разлучать деда с внуком. И коли умерли в один день, то пусть и под курганом рядом лежат. Ибо недвусмысленный знак был дан этой двойной кончиной. А ежели Тарасмунд того не видит, то это его, Тарасмунда, печаль.
На что отец наш Тарасмунд возразил, что напротив, следует отделить ничтожного Ахму, который в бурге небесном при Добром Сыне из последнего станет первым (как о том годья поёт), от могущественного в мире сём Рагнариса-воителя, блуждавшего в потёмках. Ибо враги человеку — домашние его, о чём годья в храме Бога Единого многажды пел.
Старейшина же Хродомер неожиданно мирно сказал на то отцу моему Тарасмунду:
— Когда глядишь на реку, то не можешь одну каплю воды отделить от другой. Так и род: кто отделит сына от отца, деда от внука, младшего от старшего? Все следуют один за другим в непрерывном потоке. — И добавил, что ушам его старым невыносимо глупости слушать, какие годья Винитар в храме поёт. Скорбно ему, что сын достойного Рагнариса, ныне старший в роду славном, глупости сии повторяет.
Ульф же сказал, ссору предупреждая, что Ахму пусть Винитар в храме Бога Единого по своему обряду отпоёт, а страву для деда с внуком общую сделать надобно. И добавил, что с Винитаром обо всём сам договорится. Я заметил, что он не говорит о Винитаре «годья».
Предложение Ульфа не понравилось ни Хродомеру, ни Тарасмунду, но лучшего всё равно никто не придумал.
Хродомер с нашего двора прочь пошёл. Уже уходя, к Ильдихо повернулся и спросил, не передумала ли. Ильдихо на отца моего Тарасмунда просяще поглядела и ответила Хродомеру, что нет, не передумала. Хродомер и ушёл, не оборачиваясь.
Тарасмунд в дом пошёл. Ульф вслед за Хродомером со двора подался — видать, с Винитаром разговаривать.
А я возле дедушки остался.
Тут как из-под земли дядя Агигульф появился. Лицо опухшее, заплаканное. На лбу синяк огромный — Ульф ночью угостил. Медовухой от дяди Агигульфа разило. Дядя Агигульф, нетвёрдо на ногах держась, за край телеги, где дед лежал, ухватился, навис над покойником и взвыл тоненько:
— Атта, аттила! Что ты наделал? Куда ты ушёл? Как я без тебя? На кого ты бросил своего младшего сына? Любимца своего, Агигульфа? Говорил же, что Агигульф — любимец богов, а сам бросил! Почему ты ушёл с поля боя, Рагнарис? Как мне биться с врагами, не видя перед собой твоей спины? — Выдохнул по- звериному: — О-ох!..
Голову руками обхватил, стал шататься, как медведь, из стороны в сторону, волосы клочьями на себе рвать.
Тут я его за штаны потянул и спросил:
— Дядя Агигульф, а куда это Хродомер хотел Ильдихо отправить?
Дядя Агигульф поглядел на меня бессмысленным взором, сердясь, что от плача его отрываю. Я ему разговор передал, который только что слышал.
Дядя Агигульф приосанился и стал объяснять, икая и всхлипывая, что за великим воином в курган идут верные его слуги, женщины и кони. И что он, Агигульф, непременно такую женщину себе возьмёт, которая с радостью бы за ним в курган пошла. В былые времена, говаривал дедушка Рагнарис, согласия и не спрашивали, резали горло на страве и на костёр клали в ноги герою. А сейчас спрашивают.
Тут он оборвал себя и спросил, будто перепугавшись:
— А что, Ильдихо не согласилась?
Я сказал:
— Нет, не согласилась. Дважды её Хродомер спрашивал, а она дважды отказом отвечала.
Дядя Агигульф вдруг замолк, на деда с полуоткрытым ртом уставился, потом меня за плечо схватил, показывая на деда:
— Видишь, сердится?
