От этих мыслей страшно мне стало.
…Аларих и Арбр отныне сотрапезники его. Река отделяет его от прежнего дома, в который не войти Рагнарису ныне. Никогда отныне Рагнарису реку сию не перейти. Могучим воином был Рагнарис; тяжким горбом на спину земли курган его ляжет.
Так говорил Хродомер. От слов его ещё страшнее становилось, ибо не было правды в этих словах, и даже я понимал это.
Не быть Рагнарису с Аларихом и Арбром. Умер своей смертью и в Вальхаллу ему не войти, уделом ему будет тёмный хель. Те, кто веровал в старых богов, знали это.
Мы же, кто верует в Бога Единого, понимали, что геенна огненная дедушку нашего Рагнариса ждёт, если он в последний момент захочет Вотана променять на Бога Единого. Куда ни пойди, везде ему плохо на том свете.
А коли так, то непременно начнёт дедушка Рагнарис возвращаться домой.
Есть одно верное средство против таких буйных воинов, которым в могиле не лежится, и всегда так поступали, коли в покойнике не уверены (дядя Агигульф рассказывал, да и сам дедушка): отрезают ему голову и прячут куда-нибудь. А то в ноги положат, дабы запутать покойного, с толку его сбить, обездвижить.
И понимал я умом, что именно так следовало бы от мёртвого дедушки обезопаситься.
Но с души воротило от такого. Хотя мы веруем в Бога Единого, так что, может быть, нам можно обойтись без этого. Да и у кого рука поднялась бы? У Тарасмунда, сына его? У Ульфа? У Хродомера? Нет, не хотелось мне этого. И никому не хотелось.
А потом подумал я: ну и пусть бы дедушка возвращался! С Арбром дружил же дедушка Рагнарис, хотя Арбр был много лет как мёртв. Так и мы с дедушкой дружить будем. И от этой мысли даже повеселел я.
После и другой мыслью себя утешил. Годья говорит, что Ахма наш праведен был. Может быть, Ахма на том свете за деда словечко замолвит, так что когда дойдут они вдвоём до перекрёстка, где расходиться им — одному в хель, другому в рай — утянет Ахма за собой и деда. Жаль только, что говорить Ахма был не красен, ангелы могут и не понять.
Но кто ему, праведнику, слово поперёк скажет? Коли захотел праведник деда-язычника с собой в рай взять, значит, так тому и быть. А уж реветь, глазами моргать и слюни распускать Ахма всегда был горазд.
Только вот захочет ли Ахма за деда слово замолвить? Дед-то в капище Ахму-дурачка снести грозился…
Я решил, что после у годьи про то спрошу. Годья должен точно все знать.
Эти мысли в голове у меня вертелись, пока годья Винитар говорил. Годья после Хродомера говорить взялся.
Очень утешительно годья говорил. Верующие в Бога Единого, сказал годья, любят в близком своём человеке не тело его, а душу. И когда умирает близкий тот человек, то теряют они его тело, но не теряют души, ибо душа бессмертна и всегда пребудет с теми, кого любит. Поэтому вообще не следует горевать по умершим. И если мы и горюем, то только лишь от слабости своей телесной и по неразумию.
Мне было немного стыдно, потому что в Ахме-дурачке я не любил ни тела, ни души. А вот в дедушке все мне было любо.
Умирает ли душа у тех, кто не веровал в Бога Единого? Я решил не спрашивать про это у годьи, потому что боялся, не сказал бы он: умирает.
Дрова для погребального костра ещё со вчерашнего дня возили. Знатный был костёр, сам как курган, такой огромный. Дед с Ахмой рядком на костре том лежали, первый в роду и последний в роду. И видно было, что дед с Ахмой одного роста — а мне-то всегда чудилось, что Ахма-дурачок на голову ниже, чем дедушка Рагнарис.
Дедушка Рагнарс был в своей лучшей одежде и в шлеме своём рогатом. Слева от дедушки меч обнажённый лежал, много крови вражьей испивший. Справа же ножны от меча лежали и дедушкино копьё.
На красивом поясе с большой пряжкой был у дедушки кинжал. Я ему свой кинжал отдал, тот, что у чужака взял, дядей Агигульфом убитого. Я был горд, что дедушка возьмёт с собой мой кинжал.
В ногах щит поставили, Арбром погрызенный, и рядом — самого Арбра, чтобы дедушке не скучно было. Арбр был полон тёмного ильдихиного пива. Хорошо бы, думал я, дедушка с Арбром встретились и пива этого вместе испили. То-то посмеялись бы отменной шутке, которую дедушка Рагнарис отмочил!
Ещё коня хотели дедушке на костёр положить. Но тут уж Ульф вмешался и не позволил. Ульф сказал:
— Что наложницу хотите вслед за отцом отправить, то ваше дело, и у меня об этой Ильдихо голова не болит. А вот коня не дам. Кони нам сейчас очень нужны будут.
Я видел, когда Ульф эти слова говорил, что отец мой Тарасмунд на него очень злится.
Ещё дедушке его драгоценный коготь дракона на шею повесили.
У Ахмы-дурачка крест на шее был (он его всегда носил, и я раз видел, как они с Фрумо этот крест целовали, то он поцелует, то она).
Фрумо, видя, как дедушку Рагнариса обряжают (на Ахму-то мало внимания обращали, ибо невеликая то была потеря), захотела сама мужа своего обрядить, чтобы не хуже Рагнариса он был. Женщины сперва дурочку одноглазую к телам не подпускали, но Фрумо вой подняла, глаза выпучила, вот-вот разродится. Отец наш Тарасмунд и велел женщинам Фрумо подпустить.
Фрумо сразу успокоилась, как только поняла, что по ней всё будет. Сняла с себя серебряные серьги (ей отец её, Агигульф-сосед из похода привёз, давно ещё, когда не была она такой полоумной) и Ахме на грудь их положила.
Отец тем женщинам сказал: пусть так и будет.
Мать наша Гизела к костру горшок с кашей принесла. Красивый горшок, самый лучший у нас. Она его в ногах у Ахмы поставила.
Годья Винитар стал её отчитывать, что это все неугодно Богу Единому, но мать наша Гизела годье на то возразила, что за горшок с кашей Бог Единый всяко не прогневается. И отступил годья Винитар.
Но вот речи закончились, слова иссякли. Тихо стало, только слышно, как факелы трещат да ветер посвистывает.
Тогда настало время костёр поджигать. Тарасмунд повернулся к людям, что вокруг стояли, и знак подал. Расступились сельчане, дорогу давая, и дядя Агигульф вперёд вышел.
Совсем наг был, ничего на нём не было, ни амулетов, ни малой тряпицы на теле.
По старому обычаю, наш отец Тарасмунд, старший сын Рагнариса, должен был это сделать, но воспротивился Тарасмунд и объяснил, что вера его не позволяет ему наготу являть пред дочерьми и прочими. Да и крест с тела снимать отказался.
Тогда к Ульфу обратились, но Ульф — тот только на Агигульфа кивнул и сказал:
— Вот вам любимец богов; чего ж более хотите?
Так и вышло, что погребальный костёр Рагнариса поджигал его младший сын, Агигульф.
К костру приблизившись, дядя Агигульф обошёл его посолонь, поджигая тонкие ветки со всех четырёх ветров.
Занялось сразу — умело сложен был костёр тот. Языки пламени поднялись высоко, обнимая наших умерших, точно мать детей своих ласковыми руками.
Фрумо вдруг вылезла вперёд. Разрумянилась от огня, глаза у неё заблестели. Глядя на мужа своего, окружённого пламенем, заволновалась и руки к нему потянула.
— Очаг!.. Хлеб!.. Угощение готовим!.. — начала выкликать Фрумо. — Гости!.. Холодно гостям!.. Голодно гостям!.. Иди, Ахма, домой!.. Иди!
И тут в костре начал Ахма-дурачок приподниматься.
Ветер в этот миг переменился, палёным на нас пахнуло. И страшно закричал Филимер, к Ульфу бросился, будто спрятаться хотел. А годья Винитар осенил себя крёстным знамением.
После этого Ахма, будто ослабнув, назад в костёр завалился, сноп искр подняв, и не шевелился больше. И пламя скрыло его вместе с дедушкой Рагнарисом.
Я смотрел неотрывно в пламя, пока глаза не заслезились. И сквозь слёзы увидел вдруг, что пришли
