Против обычного, в последние дни Борис Сергеевич был в хорошем настроении. Просматривая газету, он говорил, что наши дела уж не так плохи, немцы продвигаются к Ленинграду узким клином и могут быть отрезаны на фланге нашим флотом.
Когда подали второе, Нелли Ивановна, молчавшая до сих пор, вдруг сказала Нине:
— Наш театр через несколько дней уезжает. Есть решение нас эвакуировать. Ты едешь с нами.
Больше всего Нелли Ивановна боялась, что Нина откажется, не станет даже слушать мать.
Но Нина так, словно это было ей совсем безразлично, спросила:
— Куда?
— Пока еще неизвестно. Борис Сергеевич поедет выбирать город. Но в спокойное место, в глубь страны.
— Но ведь Борис Сергеевич… Вы же хотели пойти добровольцем? — сказала Нина.
В первый раз она назвала его на «вы», и это у нее вырвалось как-то само собой.
— Мне не разрешили, — сказал Долинин, пожав плечами. — Вероятно, там знают, где я больше необходим. — Он отложил газету. — Театр не может быть брошен на произвол судьбы, он слишком дорог стране, — продолжал он с деланным спокойствием.
Нелли Ивановна молчала, поочередно умоляюще глядя то на дочь, то на мужа. Она ждала самого страшного: сейчас Нина скажет, что хочет остаться в Ленинграде, и тогда уже ничто не сможет поколебать ее решения. Дочь с каждым днем становилась все несговорчивей.
Но Нина молчала. Она вспомнила сегодняшний разговор с отцом.
— Хорошо, — кивнула она, — мне все равно.
3
Повесток все не было.
Забрав собранные женами и матерями узелки, уходили соседи, а Ребриков и его друзья все еще бродили по раскаленным солнцем улицам.
Погода словно только и ждала начала войны. С памятного на всю теперь жизнь воскресенья установились удивительные дни. По-южному нещадно палило солнце. Сохла трава в садах, едкая пыль хрустела на зубах и лезла в глаза.
Днем бойцы частей ПВО проносили туго надутые аэростаты. Словно гигантские укрощенные чудовища, медленно плыли они вдоль улиц. По ночам аэростаты поднимали в прозрачное небо таких белых ночей, каких давно не видел город, и они чернели там бесчисленными мелкими черточками.
Изрыт был щелями сквер против Публичной библиотеки. На чердак ее все поднимали и поднимали лебедкой песок. Батарея зенитчиков расположилась на Марсовом поле. Витрины забивали щитами и закладывали мешками с песком. Город ощетинился, стал похож на военный лагерь.
Друзей все не брали на фронт. Они ходили проситься добровольцами, но им отказали, велели ждать повесток.
— Придет время, вызовем, — отвечали им.
Теперь уже все привыкли к резкому звуку сирены, после которой еще никто не прилетал, и перестали бояться налетов. В городе было удивительно спокойно. Работали почти все кинотеатры. В магазинах не было отказа в продуктах.
А между тем немцы шли и шли. Уже был захвачен Псков, угроза нависла над Порховом. Пал Могилев. Где-то далеко у Черного моря одиноко защищалась Одесса.
По утрам в шесть часов Володька просыпался при звуках включенного отцом радио. Владимир Львович в очках, с непричесанной головой, в нижнем белье молча слушал последние известия. И каждое утро диктор ровным низким голосом сообщал: «Наши войска оставили…»
Дальше шли названия городов, незнакомых, но известных с детства по книгам о гражданской войне и первых годах пятилеток. Все глубже и глубже рвался враг.
Владимир Львович выключал приемник и шел досыпать оставшиеся два часа. Но ему не спалось. Он лежал, курил, искоса поглядывая на Елену Андреевну, которая делала вид, что спит, и думал, напряженно думал… Потом Елена Андреевна на миг открывала глаза, и он, поймав этот момент, начинал уже знакомый обоим разговор:
— Леночка, тебе надо уехать, — говорил Владимир Львович.
— Куда? — спрашивала Елена Андреевна.
— Куда хочешь: на Урал, в Пермь, в Среднюю Азию, все равно.
— Ну а ты?
— Я? — Владимир Львович начинал сердиться. — При чем тут я. Я — мужчина, я нужен здесь. Наконец у меня работа. Меня не пустят.
— Ну а я без тебя никуда не поеду, — заявляла с невесть откуда взявшейся твердостью обычно кроткая Елена Андреевна.
Некоторое время молчали. Потом снова начинал Владимир Львович:
— Леночка, но ты же пойми, здесь будет очень трудно, очень. Ты даже не представляешь как.
— Я не боюсь, — невозмутимо отвечала жена. — Я не боялась Юденича, я и Гитлера не испугаюсь.
— Леночка, но это же совсем не то, — умоляюще говорил Владимир Львович. — Иное время, иная война.
— А что же — не то? Думаешь, здесь будут немцы?
— Нет! — решительно заявлял Владимир Львович. — Немцев здесь не будет никогда.
— Ну, а тогда зачем уезжать?
Владимир Львович пожимал плечами и прекращал разговор.
По вечерам он читал книгу «Гитлер против СССР» и поражался тому, до чего верно было предугадано автором начало войны.
Андрей дома уже не жил. Он находился неподалеку, в казармах стрелкового полка, учился на младшего лейтенанта.
Изредка он забегал навестить родных. Загорелый, похудевший, с красными петлицами на гимнастерке, в больших тяжелых сапогах, он рассказывал, что очень много занимается, старался быть веселым, смеялся и шутил.
Прощаясь с Володькой, он говорил:
— Ну, думаю, еще увидимся.
Потом он уходил. В доме наступала гнетущая тишина. На кухне Аннушка молча гремела пустыми кастрюлями и вытирала фартуком слезы.
То, что их до сих пор не брали в армию, удивляло и даже злило Володьку и его друзей.
— Так и война пройдет без нас, — говорил Чернецов.
— Там, понимаешь, вон что, а мы всё тут болтаемся, — гудел Рокотов.
— Как-то уже становится неудобно ходить по улицам, — вслух рассуждал Берман.
Июльским тихим вечером Володька и Берман возвращались домой. Был час, когда оканчивались киносеансы и на Невский, не помещаясь на узких тротуарах, выливалась толпа. Как ни странно, несмотря на начавшуюся войну, народу на проспекте не уменьшалось. Может быть, людей тянуло сюда стремленье быть вместе, тесней ощущать близость друг друга. Было шумно. Как в праздничные дни, гремела музыка в огромных радиорепродукторах, которые теперь не выключали ни на одну минуту.
И вдруг движение застопорилось. На углу Литейного образовалась пробка. Внезапно притихла огромная многоликая толпа. На Невский, в сторону вокзала, сворачивала длинная колонна детей. Впереди шли самые маленькие. Иные из них были еще далеки от школьного возраста. Дети шли сосредоточенно, молчаливо. Колонну словно патрулировали с обеих сторон матери. Они не плакали, но страшно было глядеть на их лица, охваченные предчувствием долгой разлуки. Время от времени какая-нибудь женщина выхватывала из рядов своего малыша, прижимала к себе, крепко целовала, заглядывая в глаза. Позади старших, шагавших с ясно выраженным нежеланием покидать Ленинград, медленно ползли грузовики,
