Весна наступила дружная. Снег на вершине вулкана подтаял и сочился звенящими ручейками. На ольхе, рябинах и низкорослых березках набухали, лопались и распускались, источая горьковатый аромат, почки. На прогретых солнцем склонах показались изумрудные ростки травы, проклюнулись голубоватые подснежники. Свирепые северо–восточные ветры, словно надорвавшись в лютой злобе, потеряли силу и уступили место легким, теплым и влажным юго–западным. Разрывы в тучах посветлели, в них все чаще и чаще стало задерживаться желтоватое солнце. Запахло подсыхающей землей, цветами и сосульками. Над острыми скалами и головоломными кручами с каждым днем громче и громче горланили птицы. На этот пустынный остров слеталось их великое множество. Стаи глупышей, похожих на городских сизарей, беломанишковых кайр, смоляных гагарок и разномастных чаек заполнили обрывы, своей формой похожие на оргны. Над водой со свистом и шелестом проносились косяки черных, длинношеих бакланов. В лужах и озерцах талой воды заплескались утки и чирки. Днем воздух гудел на разные голоса кряканьем, скрипом, клекотом, цоканьем, писком и гоготом.
На кустиках и стрелках прошлогодней травы клочьями повисла линялая шерсть.
Среди бугорков замелькали домовитые суслики. У прибрежных валунов засуетились желто–белые ласки.
Вечером после ужина Бахусов остался посидеть у Токуды. Тягучей смолой тянулось время. Капитан большей частью молчал, подперев щеку, сидел, замкнувшись в себе. Алексей подумал, что Токуда чем–то озабочен и ему хочется побыть одному, и собрался было уходить. Внезапно Токуда тяжело поднялся с кресла, направился к двери комнаты, где лежала больная Сумико, приоткрыл ее — оттуда сразу потянуло запахом лекарств — и, убедившись, что она спит, плотно задвинул фусума и подошел к моряку. Несколько минут он стоял перед ним, заложив руки за спину, затем повернулся, сел и, словно смахнув ладонью с лица оцепенение, произнес:
— Сумико–сан стало хуже. — Он глубоко вздохнул и затуманенными глазами посмотрел на моряка. — У нее всегда было неладно с легкими, вероятно, каверны, зачатки туберкулеза, и вот теперь болезнь обострилась. Ее лихорадит, началось кровохарканье, она все время глотает лед и с каждым днем слабеет, почти совсем перестала есть. — Он прижал пальцы к вискам и затряс головой. — Я бессилен и не знаю, как помочь. Сульфидин уже не действует. Она тает на глазах, как свеча. Мерзнет. Ей не хватает тепла.
— Ее нужно поместить в специальную больницу. Здесь она умрет, — жестко сказал Бахусов. — Можно лишь удивляться, как эта хрупкая и слабая женщина смогла так долго держаться и не захиреть в этом каменном могильном склепе без солнца.
— В больницу? — горько усмехнулся комендант. — Ни в одной лечебнице за ней не будут ухаживать так, как это делаю я, в этом, как вы выразились, каменном склепе. Но ей хуже и хуже.
— Вы не врач, поймите это. — Бахусов встал. — У вас нет современных препаратов, медикаментов. Нужно солнце, свежий воздух, кумыс и антибиотики. У нас давно покончили с туберкулезом и смерть от него — большая редкость Ей необходимо в санаторий, к целебному морю и благодатному воздуху юга.
Токуда покачал головой, расслабленно развел руками, вывернув их ладонями вверх, и безнадежно произнес:
— Нет у меня ни санатория, ни животворного моря, пи даже молока или обыкновенных куриных яиц — яйца морских птиц она не ест. Я больше ничего не могу ей дать, хотя, не задумываясь, отдал бы жизнь за ее здоровье.
— Можете. Можете дать, но никак не решитесь. — Алексеи прошелся но комнате и остановился, скрестив руки на груди, против капитана. — Я говорил вам и повторяю: бросьте это пресловутое затворничество. Сообщите о себе.
— Возвращение на родину, в Японию, — это позор, равносильный самоубийству, проклятие, презрение на всю жизнь
— Наши суда сейчас выходят на промысел и все чаще и чаще появляются в этом районе. Они снимут нас, и ваша жена будет спасена, ею тут же займутся врачи.
— Ею, как и всеми нами, тут же займется ваша кампетай — контрразведка. Не забывайте: мы военнослужащие и подданные Японии.
— Вы не военнослужащие, а какие–то «потешные войска» вроде петровских. Война давно кончилась — ну как мне вас убедить? Ваши военнопленные разъехались по домам. Никакая контрразведка вам не грозит — вы не сделали в нас ни одного выстрела Как мне еще втолковать вам это? Что нужно, чтобы вы поверили?
— Ничего. — Токуда взглянул на него из–под насупленных бровей. — Не считайте меня несмышленым, наивным ребенком. Законы войны суровы, и уж во всяком случае, никто не станет тратить ни сил, ни денег на какую–то бедную больную японку, да и никто не обязан это делать.
— У вас не станут, а у нас станут, — горячо начал Бахусов. — Могу поклясться всем, чем угодно, если хотите, — памятью своего отца… Я никогда не давал такой клятвы, а сейчас дам Ваша медлительность убьет ее. А потом угрызения совести убьют вас. — Он немного помедлил. — Меня бы, на пример, убили. Да и вас тоже — вы человек честный. Пока не поздно и болезнь не зашла далеко, решайтесь.
— Все не так просто, как вы думаете. — Токуда наморщил лоб и глубоко вздохнул. — Мы слишком долго были оторваны от всего мира, и возвращение в него не принесет ничего хорошего, а ее, выбив из привычной колеи, сведет в могилу. Рухнет последняя надежда.
— Какая надежда? Вы же рассудительный и разумный человек. Не стройте иллюзий. На что вы надеетесь? На чудо?
— В чудеса я не верю, но ей всегда весной и летом становилось лучше, она оживала.
— А потом неотвратимо наступит осень и зима, и ей вновь станет плохо. Вы просто жестокий упрямец, если в состоянии спокойно наблюдать, как медленно угасает близкий вам человек.
— Я бы никому не простил таких слов. — Глаза коменданта сузились и стали злыми. — Но вам делаю скидку на молодость и искреннее, как мне кажется, желание помочь Сумико–сан. Хотя и не уверен окончательно, нет ли у вас стремления самому поскорее попасть домой под видом бескорыстной помощи моей жене.
— У меня? — оторопел Бахусов. — У меня? Да я все равно убегу, об этом вы знаете. Не сегодня, так через месяц, год, но убегу, как, несмотря ни на какие заслоны и оковы, бегали наши пленные из фашистских застенков и лагерей. Не сомневайтесь. Но в данном случае речь не обо мне, а о больной женщине, которой я обязан жизнью. В данной ситуации вы эгоист, и грош цена, простите меня, Токуда–сан, вашей так называемой счастливой тихой и безоблачной любви.
Капитан вскочил, глаза сделались колючими и засверкали, руки, упирающиеся в стол, дрожали, по впалым щекам пошли красные пятна.
— Замолчите! Я не намерен выслушивать ваши нравоучения и оскорбления, мальчишка! Марш сейчас же к себе! — срывающимся голосом закричал он.
— Что ж, я уйду. — Бахусов повернулся и направился к двери. Уже взявшись за ручку, он остановился. — Очень рад, что сумел задеть вас за живое. Я вас знаю: вы еще извинитесь за свою несправедливую грубость, но от слов своих не отказываюсь, в теперешнем положении вы просто трус.
— Убирайтесь вон! — Голос коменданта зазвенел. — Оставьте меня одного! — Он опустился в кресло и закрыл лицо руками. — Уходите.
— Подумайте. Время еще есть, но его не так много, как кажется, и с каждым часом становится меньше. — Алексей вышел и бесшумно прикрыл за собой дверь.
***
Дни тянулись за днями, нудно и однообразно проходили недели. С болезнью Сумико но лабиринтам казематов словно расплылась и заполнила их до отказа, до каждой малюсенькой щелочки, какая–то серая и унылая апатия.
Однажды, когда Алексей отдыхал у себя после ужина — сидел, поджав ноги, на татами и листал словарь, занимаясь японским языком, — в дверь тихо постучали.
— Войдите. — Он привстал и спустил ноги на пол.
