Вошел Токуда. Комендант сильно сдал. Под запавшими глазами набрякли мешки, резче обозначились скулы, между бровей залегли глубокие вертикальные складки.
— Я пришел извиниться за свою бестактность, — сказал он, усаживаясь на стул. — Я погорячился. Хотя меня и можно понять, но выходить из себя и терять над собой контроль не следует никогда. Сумико– сан лучше. Сегодня у нее нормальная температура, и она впервые с аппетитом поела. — Капитан мягко улыбнулся. — И даже попросила дичи. Она любит топорков, зажаренных на вертеле над углями. Если вы на меня не сердитесь, давайте отправимся перед закатом солнца на ловлю птиц. Уверяю вас, это захватывающее занятие. — Токуда положил ладони на колени и выжидательно смотрел на моряка.
— Я очень рад, что Сумико–сан чувствует себя хорошо, и охотно пойду с вами ловить не только топорков, но, если бы она пожелала, даже касаток. Извините и меня, я тоже погорячился и в запале наговорил лишнего. Простите, пожалуйста. — Он смущенно улыбнулся и встал. — Вы назвали меня мальчишкой в споре? А знаете, почему в Отечественную войну день пребывания на передовой считался у нас за три? Думается, не только потому, что было тяжело и смертельно опасно, но еще и потому, что люди быстрее взрослели. Так, если хотите, и здесь. Я имел полную возможность рассуждать, мыслить и решать все самостоятельно, мне никто не мог помочь из моих старших друзей и единомышленников, и приходилось, как говорят, думать за троих. — Он помолчал и добавил: — Мне бы хотелось видеть Сумико– сан, если это, конечно, не повредит ей.
— Хорошо. Не будем больше ссориться. — Токуда поднялся. — Через два часа заходите ко мне. Мы навестим Сумико, она тоже очень соскучилась по вас. — Он направился к двери. — Вы напоминаете ей о сыне. Но это не тяжкие, а хорошие воспоминания. Итак, я жду вас, до свидания. — Он вышел.
***
Сумико лежала на двух положенных один на другой татами, укрытая до груди стеганым атласным малинового цвета одеялом, поверх которого вытянулись вдоль тела обнаженные по локоть, тонкие, как у девочки–подростка, почти прозрачные руки. В комнате было жарко, от котацу — жаровни с электроподогревом — струилось тепло. В углу у псевдоокна самисэн, чем–то отдаленно напоминающий среднеазиатскую трехструнную домру.
На низеньком столике в беспорядке, словно только что прервали игру, были расставлены го — японские шашки. Ело уловимый аромат духов перебивался запахом лекарств и каким–то еще терпким и горьковатым запахом — так обычно пахнет осенью в степи, когда жгут подсохший курай. На тумбочке у изголовья Бахусов увидел фигурку бога Хатэя, которая раньше стояла в кабинете Токуды.
— Не принес он мне в мешке жизнь, — заметив, куда смотрит Алексей, тихо произнесла женщина.
Она сильно похудела, бескровные губы запеклись, щеки запали, под затуманенными глазами лежали глубокие голубовато–зеленые тени. Распущенные волосы густыми волнами разметались по подушке, длинными поблескивающими прядями в них проступила седина.
Движением глаз она пригласила его сесть. Бахусов опустился на дзабутон — подушку для сидения.
— Токуда–сан сообщил, что вам лучше, — сказал он, — и позволил вас навестить. Как вы себя чувствуете?
— Да, мне полегчало. Но не стоит себя обманывать — это не надолго. Сегодня я видела во сне моего маленького сына — он умер двухлетним, только–только начав говорить. Он протягивал ручонки, плакал и звал меня, и, как ни странно, почему–то не по–японски, а по–русски. По нашим поверьям, мне осталось жить всего три дня. — Она замолчала и опустила веки.
— Не надо, Сумико–сан. Вы знаете, я атеист и не верю в бога, а тем более в разные предчувствия и суеверия. Вы обязательно поправитесь.
Алексей покраснел и запнулся, чувствуя, что говорит совершенно не то и слова утешения звучат фальшиво. В горле у него запершило, страстно захотелось уткнуться лицом в плечо этой ставшей для него близкой и дорогой женщины. Он осторожно взял ее руку в свои ладони. Рука была легкая, как былинка, вялая, влажная и горячая.
— Когда он родился, меня переполняла радость, — не обращая внимания на его замешательство, продолжала Сумико. — Я твердо решила: когда он вырастет, станет взрослым и сильным, то обязательно покинет остров, уйдет в большую и светлую жизнь и найдет там свое счастье. Я лелеяла надежду воспитать его благородным и храбрым, но не смогла, не успела это сделать. Он умер, когда там, — она открыла глаза и посмотрела куда–то вверх, — вовсю завывали эти противные, леденящие душу ветры, бушевала война в Корее и опять одни люди убивали других. Я знаю, что такое война, и почти наяву видела и ощущала, как горят города, в огне мечутся обезумевшие от горя матери в поисках своих детей. И я подумала: может быть, и лучше, что он таким безгрешным и чистым ушел из жизни.
— Нельзя так. — Алексей легонько погладил ее руку. — В одной персидской поговорке говорится: «Если мыши едят зерно, лучше не подвешивать его в корзине к потолку, а уничтожить мышей». И если все матери, чтобы избавить детей or страданий в жизни, перестанут их рожать или начнут сожалеть об их появлении на свет, человечество просто исчезнет. А сначала огрубеет, потому что дети приносят радость и счастье, делают людей добрее, а жизнь — полнее и целеустремленнее.
— Вероятно, вы правы, но люди слабы, обстоятельства всегда сильнее их. — Сумико немного запрокинула голову. На лбу блестели капельки пота.
Бахусов хотел ободрить ее, вселить надежду, но не находил слов и видел: Сумико устала и то, что ей, как сказал Токуда, лучше, не предвещает ничего хорошего.
Она лежала, прикрыв глаза. Длинные ресницы сливались с голубизной подглазий, и от этого казалось, что на ее неестественно белом лице, как на черепе, обозначались большие черные впадины.
— Поправляйтесь, Сумико–сан. — Алексей поднялся. — Я пойду. Вам сейчас нужно набираться сил. Мы хотим угостить вас сегодня жареными топорками с рисом и соевым соусом. Отдыхайте. — Он наклонился и поцеловал ее в щеку.
— Спасибо, Алексей, приходите еще, мне очень тоскливо. — Она открыла глаза и ласково, сквозь выступившие слезы, посмотрела на моряка. — Как только поправлюсь, мы спустимся с вами вниз, там в начале лета берега покрывает бархатная зеленая травка, много цветов, над которыми порхают бабочки и жужжат пчелы, там синее небо отражается и плещется в хрустальных ключах родниковой воды, и все это пронизано золотыми лучами солнца и пряным ароматом молодых листочков…
***
Вечер был пасмурный и какой–то слякотный. Варудсиму больше чем наполовину затянул светло– серый, ровный и влажный полог облаков. Он распластался над островом, словно круглая гигантская сфера с промятой внутрь вершиной. У берега, немного отступя — на сто–двести метров, — плотный туман спускался к самой воде, отчего создавалось впечатление, что там, за этим мутным покрывалом, ничего нет, кончается мир и начинается неизвестная, загадочная и никому не нужная бесконечность. Океан притих и выглядел спокойным и безнадежно скучным. Над скалами у кромки прибоя с бестолковыми криками носились птицы, но даже их разномастные, суетливые голоса не оживляли пейзаж, а еще больше навевали тоску.
Токуда и Бахусов присели за высокий пепелыю–седой зубчатый гребень, по другую сторону которого отвесно спускалась к морю каменная слоистая стена. В ней топорки долбили свои гнезда, а на утесах и террасах примостились бакланы, похожие на пингвинов. Комендант и моряк ждали, когда над гребнем вылетят топорки, выставив вперед красные массивные клювы, распустив по ветру белые хохолки–брови. Рядом лежали два больших, круглых, из редкой сетки сачка на длинных бамбуковых шестах. Едва появлялась птица и, часто, как стрекоза, трепета крыльями, зависала в воздухе, словно искала путь, куда же ей лететь дальше, сачок резко поднимали вверх полиции ее полета, и она оказывалась в сетке. Сачок
