— Вылезай!
Ополченцы вылезли из машины.
— Задом подай, Валентин, — приказал Митин.
— Я так не умею. А шофер все равно как мертвый. Бредит.
Из оврага несли тяжелораненых. Другие ковыляли сами, обняв за плечи товарищей. Ополченцы бросились помогать. Федора тоже положили в кузов.
— Машину развернуть не может. Шофер! — вдруг взорвался военком.
— Я не шофер, я всего второй раз за рулем.
— Раненых повезешь, — оборвал Медведев. — Выполняй!
В кабину села военврач и нервно сказала:
— К переправе. И побыстрее, мальчик.
— Дубинину привет передай! — крикнул Митин. — Машину потом ему доставишь. Раз Федор болен, ты архивы повезешь!..
«Как все хорошо началось, — подумал Валька. — И вот не повезло».
Маленькая колонна ополченцев вслед за второй машиной уходила к горизонту. Туда, откуда доносилась знобящая дробь пулемета…
Валька целый день сидел за рулем. Он мотался от города к переправе: отвозил к пристани раненых, детишек и взрослых с узлами, какие–то ящики из больницы. Дубинин приказал подать машину к десяти вечера, сам он и Никишов рыскали по городу, надеясь на счастье в последние оставшиеся часы…
Теперь полуторка уже не виляла, а слушалась привыкших рук и плавно проходила самые заковыристые ухабы. Из своих знакомых Валька подбросил к переправе Зину с матерью. Зина на прощанье сунула ему листок с адресом родственников в тылу:
— Пусть Юра им пишет. Через них нас найдет.
— Кого это вас?
— Меня и маму, — простодушно ответила Зина.
Уже почти стемнело, когда Валька подкатил к своему дому.
— Наконец–то! — Мать начала суетиться.
— Не спеши. Успеем.
— А машина–то все–таки откуда? — только сейчас спросила мать.
— Дали, — не без важности произнес он. — Она теперь почти что моя.
Он взял ведро и вышел к полуторке. Залив воду в радиатор, он оставил немного и напился, выплеснул остальное, а ведро бросил в кузов.
— Устал за баранкой…
Только погрузив два тючка и чемодан, мать спохватилась, что нет Шурки.
— Шурик! — закричала она.
Валька побежал было к дому, но тут увидел, что братишка преспокойненько сидит в кабине, словно суматоха его вовсе не касается.
— Оглох? Выходи, тут нельзя.
Шурик, не говоря ни слова, мрачно поднялся с насиженного места.
— Дурак! Думаешь, жалко? — сказал Валька. — Кидает здесь, у меня и то шишка. Смотри! — Он снял шапку.
Шурик потрогал припухший бугор, пренебрежительно скривил губы: и это, мол, называется шишка?
— Ну, гляди не ной потом.
Братишка мгновенно плюхнулся на сиденье. Валька затормозил у Лелиного дома, и Шурик трахнулся лбом о стекло.
— Ты ногами упрись.
— И не больно! — бодро соврал он.
Леля и ее мать были на улице. Вещей у них вовсе никаких: за спиной у Зои Степановны рюкзак, а дочь со школьным портфелем. Не успел он и дверцу открыть, как они уже сами полезли в кузов. Через заднее стекло увидал, как его мать подала руку Зое Степановне. Леля поставила портфель у оконца, и почти ничего не стало видно.
Валька тронул полуторку с места, на этот раз она почему–то рванула, и Шурик опять стукнулся лбом.
— Выматывай!
Валька остановил машину, выскочил, открыл с другой стороны дверцу, сграбастал брата и рывком подсадил на борт.
— Держитесь.
И заспешил в кабину.
…Прямо под искореженными фермами моста была наспех оборудована пристань. Буксир подводил паром к быкам, и люди устремлялись на него по наскоро сделанному настилу. Никонорова в телогрейке и сапогах стояла у перехода и повторяла:
— Спокойней! Не спешите, всех заберем! Спокойней.
Народ прибывал и прибывал… Валька внес по шаткому трапу чемодан. Снял шапку и вытер пот.
— Ну, вы отправляйтесь, а я скоро прибуду.
— Валя, давай с нами, — просила мать. — Такая неразбериха! Страшно мне за тебя. Отстанешь!
— Мама, я не могу. Машина стоит, а на дороге сама видела… Мне еще и Дубинина с архивами забрать надо, Мишку, Юрку и Пашку.
— У него же приказ! — громко сказал Шурик.
Валька сбежал по трапу. Забурлила вода, и паром отчалил от берега. Леля стояла на корме. Полоса воды становилась все шире и шире…
— Валечка, ты поскорей! — донесся тонкий крик Лели.
Паром растворился в темноте.
Глава 42
Гапон сидел на ступеньках и вдумчиво курил. Темнело, несколько минут назад можно было различить через дорогу каждый дом в отдельности, а теперь они слились в одно бесконечное строение.
Темнота — единственное, чего он боялся, когда кругом никого. А все потому, что отец, когда наказывал, ставил его на минуту–другую в темный угол за шкафом.
Шкаф был массивный, наглухо закрывающий угол, и высокий, почти до самого потолка. Свет единственной лампочки почти не проникал сюда, и в углу царила темнота. Чтобы Мишка не улизнул от положенного возмездия, отец всякий раз, поднатужившись, пододвигал шкаф так, что оставались по краям только тонкие, в карандаш, щели возле стен, справа и слева. Эти щели светились как солнечные лучи. И стоять здесь в пугающем одиночестве было невыносимо, и чудилось, что за шкафом течет какая–то особенная, сказочная жизнь. Там звучали голоса, доносились музыка из репродуктора и тоненькое звяканье чайных ложек.
Мишка клялся сам себе, что никогда больше не ослушается родителей, не будет изводить до хрипоты соседскую собаку, гонять кур и стрелять бузиной в прохожих. Но когда его выпускали и приказывали немедленно ужинать и ложиться спать, а потом наступало утро, так не похожее на тягостные в предчувствии расплаты вечера, все начиналось сначала.
Однажды Мишка предложил отцу посидеть с ним хоть секунду в углу, но отец почему–то отказался. Наверное, он не чувствовал за собой никакой вины и сидеть там ему было не положено, — счастливый человек!..
Когда Гапон оставался по ночам один, без дяди Коли, он закрывался с головой одеялом, чувствуя себя как в спасительной скорлупе. Но главное — ни в коем случае не открывать глаза. И можно представить
